Голубиный туннель. Истории из моей жизни

Когда похороны закончились и друзья, родственники и товарищи по партии разошлись, приятный мужчина в плаще и черном галстуке подошел к моей машине и пожал мне руку.

— Я из Конторы, — пробормотал он смущенно. — Гарри у меня уже третий за месяц. Как будто одновременно умирать надумали.

Гарри был одним из тех, кого называют пушечным мясом, из благородных мужчин и женщин, которые любили свою страну и, полагая, что коммунисты намерены ее уничтожить, предпочитали не сидеть сложа руки. Он считал красных в общем хорошими ребятами — по-своему, идеалистами, но с несколько искаженными взглядами. Он жил в соответствии со своими убеждениями и умер безвестным солдатом холодной войны. Практика внедрения шпионов в организации, предположительно ведущие подрывную деятельность, стара как мир. Говорят, Джон Эдгар Гувер с несвойственным ему остроумием так отреагировал на известие, что Ким Филби советский двойной агент:

— Скажите там, что у Иисуса Христа было всего двенадцать и один из них оказался двойным.

Сегодня мы читаем о тайных полицейских агентах, что проникают в миротворческие организации и организации по защите животных под чужими именами, заводят любовников и усыновляют детей, и испытываем отвращение, поскольку сразу понимаем: в данном случае цели вовсе не оправдывают обмана или ущерба, причиняемого людям. Гарри, слава богу, действовал не так и верил, что его работа, безусловно, морально оправданна. Он считал мировой коммунизм силой, враждебной его стране, а британских коммунистов — врагами в его же собственном стане. Ни один британский коммунист из знакомых мне никогда не согласился бы с такой точкой зрения. А вот британская элита, безусловно, соглашалась, и этого Гарри было достаточно.

Глава 27 Охота на военачальников

У романа было все, даже заглавие — «Песня для зебры». Место действия — Лондон и Восточное Конго, главный герой — сын ирландского миссионера-грешника и дочери конголезского вождя по имени Сальвадор, или, сокращенно, Сальво. С раннего детства ревностные христианские проповедники промывали ему мозги; расплачиваясь за предполагаемые грехи своего отца, Сальво сделался изгоем, поэтому я, поплакав над собственной судьбой, тут же себя с ним отождествил.

У меня было три конголезских военачальника, каждый из них — предводитель клана или социальной группы, в которой родился. Помимо них я вскормил и вспоил небольшой отряд британских и южноафриканских наемников и придумал сюжет, достаточно гибкий, чтоб отвечать надобностям и прихотям, которые будут возникать у моих героев по мере развития событий на страницах книги.

У меня была красивая молодая конголезка-медсестра, уроженка Киву, работавшая в больнице на востоке Лондона и желавшая только одного — вернуться на родину. Я ходил по коридорам ее больницы, сидел в приемных покоях, наблюдал, как доктора и медсестры снуют туда-сюда. Я вычислил, когда заканчиваются смены, и на почтительном расстоянии ходил за усталыми медсестрами, которые, разбившись на группы, возвращались в комнаты отдыха или в общежития. В Лондоне и Остенде я посещал сборища конголезских эмигрантов и, сидя с ними плечом к плечу, слушал истории о массовых изнасилованиях и преследованиях.

Но была одна маленькая загвоздка. О стране, которую описывал, я знал только с чужих слов, о ее коренных жителях не знал практически ничего. Три конголезских военачальника, которых Макси, главарь наемников, втянул в боевую операцию по захвату власти в Киву, вовсе не были персонажами в полном смысле этого слова, а так, фотороботами, составленными на основании слухов и моих ни на чем не основанных фантазий. И саму великую провинцию Киву, и ее столицу Букаву я нафантазировал, выдумал, начитавшись старых путеводителей и статей в интернете. Словом, вся конструкция романа оказывалась чистой воды вымыслом, родившимся в моей голове в тот период жизни, когда в силу семейных обстоятельств я не мог путешествовать. И вот наконец я волен был сделать то, что в более благоприятной ситуации сделал бы еще год назад, — отправиться в Конго.

Меня тянуло туда непреодолимо. Я читал о Букаву, основанном в начале двадцатого века бельгийскими колонизаторами у южной оконечности озера Киву, самого высокогорного и прохладного из Великих Африканских озер, и воображал потерянный рай. Мне мерещилась туманная Шангри-Ла, широкие улицы под бременем цветущих бугенвиллей и виллы с пышными садами, спускающимися к берегу озера. Вулканическая почва на склонах окружающих холмов столь плодородна, писали в тех же путеводителях, а климат столь мягок, что вряд ли найдется фрукт, овощ или цветок, который не мог бы благополучно здесь произрастать.