Голубиный туннель. Истории из моей жизни

Где-то за час до конголезской границы мы свернули с дороги и взобрались на холм, чтобы увидеть жертв тех самых génocidaires. Из окон бывшей средней школы открывался вид на заботливо ухоженные долины внизу. Заведующий, который чудом выжил, водил нас из одного класса в другой. Мертвецы — сотни людей, целые семьи, которых обманом заставили собраться здесь, якобы чтобы защитить, а потом всех перебили, — были разложены по четверо и по шестеро на деревянных поддонах и покрыты каким-то застывшим составом, похожим на разведенную в воде муку. A женщина в маске покрывала их новым слоем. Сколько еще она их будет раскрашивать? Сколько еще они пролежат? Среди мертвых было много детей. В деревнях резню устроили сами же крестьяне, и технология у них была вполне понятная: для начала перерезать сухожилия, а потом можно не торопиться. Кисти, предплечья, ступни хранились отдельно, в корзинах. Разорванную, коричневую от крови одежду, в основном детскую, развесили под потолком в просторном актовом зале.

— Когда вы их похороните?

— Когда они сделают свое дело.

Их дело — служить доказательством того, что все это действительно было.

Некому назвать убитых по именам, некому скорбеть о них и некому хоронить, объясняет наш гид. Скорбящие тоже мертвы. Мы оставили тела на виду, чтобы заставить сомневающихся и отрицающих замолчать.

* * *

На обочинах появились руандийские солдаты в зеленой форме, похожей на американскую. Ветхий сарай за стальным мостом, перекинутым через русло реки Рузизи, — это конголезская погранзастава. Женщины-инспекторы хмурят брови, разглядывая наши паспорта и справки о прививках, качают головами, совещаются. Чем меньше в стране порядка, тем несговорчивей чиновники.

Но с нами Джейсон.

Дверь в соседнюю комнату распахивается с треском, Джейсон обменивается с кем-то радостными возгласами. И исчезает. Звучит раскатистый смех, нас поздравляют, возвращают документы. Мы прощаемся с Руандой и прекрасным асфальтированным шоссе, и минут пять, пока едем до отеля, наш джип мотает по большущим колдобинам в красной кивуанской грязи. Джейсон — знаток африканских диалектов, как и мой Сальво. Когда страсти разгораются, поднимается буча, Джейсон сначала подключается, а затем потихоньку, уговорами, успокаивает противников. Это не тактический прием, Джейсон действует по наитию. И я представляю, как мой Сальво — дитя конфликта, миротворец по природе своей — делает то же самое.

* * *

Во всех горячих точках, куда я осторожно наведывался, обязательно был кабачок, где, словно исполняя некий тайный ритуал, собирались репортеры, шпионы, приезжие дельцы-авантюристы и работники гуманитарных организаций. В Сайгоне — «Континенталь», в Пномпене — «Пном», во Вьентьяне — «Констилейшн», в Бейруте — «Коммодор». А здесь, в Букаву, такое заведение расположено в приземистом колониальном особняке на берегу озера, обнесенном забором и окруженном неприметными домиками, и называется «Оркид». Владеет им умудренный жизнью бельгийский колонист, которому непременно выпустили бы кровь во время одной из кивуанских войн, если бы брат бельгийца, ныне покойный, не укрыл его в безопасном месте. В углу обеденного зала сидит пожилая немка и с тоской рассказывает посетителям о тех днях, когда Букаву был белым городом и она на своей «альфа-ромео» могла ездить по бульвару со скоростью сто километров в час. На следующее утро мы едем тем же маршрутом, но не так быстро.

Бульвар прямой, широкий, но, как и все улицы в Букаву, размыт потоками красной дождевой воды, льющейся с окрестных гор. Дома здесь обветшали, а когда-то были жемчужинами стиля ар-нуво — скругленные углы, высокие окна, подъезды, как старые театральные органы. Город выстроен на пяти полуостровах, «словно на зеленой ладони, опущенной в воды озера» — писали в наиболее поэтичных путеводителях. Самый большой и некогда самый фешенебельный полуостров называется Ла-Бот — здесь находилась одна из многочисленных резиденций Мобуту, полоумного короля и императора Заира. Солдаты, не позволившие нам войти, объяснили, что в настоящее время виллу ремонтируют и принадлежит она теперь новому президенту Конго Жозефу Кабила — уроженцу Киву, сыну революционера, марксиста-маоиста. В 1997-м отец Кабила сверг Мобуту, правда, через четыре года и сам погиб от руки собственного телохранителя.

Над водой курится пар. Граница с Руандой делит озеро вдоль напополам. Палец Ла-Бот указывает на восток. Рыба здесь очень мелкая. А еще в озере обитает чудовище мамба-муту — полуженщина-полукрокодил. Ее любимое лакомство — человеческие мозги. Я слушаю гида и все записываю в блокнот, хоть и знаю, что записями этими никогда не воспользуюсь. Фотоаппараты не для меня. Когда я записываю, мысль сохраняется в памяти. А когда снимаю, фотоаппарат, скажем так, отнимает мой хлеб.