Голубкина

Замысел созрел, выкристаллизовался, и ей не терпелось приступить к работе. Но нужно, чтобы Беклемишев разрешил, все зависело от него. Профессор только руками развел. Старик, нищий или странник, сидящий у обочины со спущенной рубахой… Кому это интересно? Просто смешно… Ничего путного из этого не выйдет. И вообще, что происходит со студентами? На что тратят они свои способности, дарования? Богатырев пытался превратить кузнеца в философа, Шервуд полгода возился со своим угольщиком, а теперь эта несуразная, одержимая Голубкина хочет вылепить какого-то жалкого старика… И Беклемишев не позволил.

— Оставьте это, — сказал он. — Мы не можем выпустить плохой вещи из нашей мастерской.

Но упрямая ученица продолжала настаивать на своем:

— Да вы его сломайте, только сделать-то дайте… Владимир Александрович не внял просьбам.

— В помойку выпустите…

На этом разговор закончился. Она так загорелась своей идеей, так ей хотелось создать этого старичка! Вот что значит Петербургская академия… Да разве добрейший и 96 мудрый Сергей Иванович Иванов в московском училище поступил бы так? Уж он-то разрешил бы…

Рассказала о случившемся Маковскому, руководителю мастерской жанровой живописи, который ей покровительствовал. Но сильно поседевший Владимир Егорович, с холодком во взгляде, решил не вмешиваться в это дело, не портить отношений с влиятельным в академии профессором Беклемишевым.

Новая подруга Голубкиной — Юлия Ивановна Игумнова, с живописного отделения, — успокаивала ее, убеждала, что не стоит так волноваться и переживать.

— Эх, — сокрушенно произнесла Анна. — Брошу я весной эту академию… В Москве мы творили, а здесь учимся. Уеду из Питера…

— Куда же? — спросила Игумнова.

— Не знаю еще. Может, в Париж…

Анна и Юлия часто встречались, ходили друг к другу в гости, гуляли по Петербургу, им хотелось быть вместе, потому что обе чувствовали себя одинокими в столице. Юлия выросла в интеллигентной семье, жившей в городе Лебедяни Тамбовской губернии. Она рассказывала о своем детстве, о маленьком городке в верховьях Дона, который вызывал в памяти Анны родной Зарайск, его тихие улицы, древний кремль на крутом холме над Осетром. Слушая зимними вечерами рассказы Игумновой, она мысленно переносилась в отчий дом на Михайловской, думала о матери, сестрах и братьях, вспоминала постоялый двор, останавливавшихся у них возчиков.

Ужинали вдвоем — французская булка или крендель, вареная колбаса. Чай с вареньем из владимирской вишни, купленной по 15 копеек за фунт. На столе мигает лампа, за окнами мрак, безмолвие пустынных заснеженных линий Васильевского острова, скупо освещенных фонарями.

Непродолжительные прогулки в воскресные дни. По проспекту мчатся сани с темными медвежьими полостями, слегка запорошенными снегом. Раздаются звонки конки. Пахнет навозом. Можно зайти в книжный магазин Битепажа в Гостином дворе, полистать книги, можно заглянуть в пирожковую лавку или посидеть в кофейне.

Купив галерочные билеты, побывали в опере. Игумнова любит и понимает музыку, среди ее родных — музыкально одаренные люди.

— Отец мой, — рассказывает она, — прекрасно играл на рояле, собирался поступить здесь, в Петербурге, в консерваторию. Но оказалось, что у него слишком высокие перепонки между пальцами, и это помешало бы ему стать пианистом-профессионалом. Сказали, что нужно перерезать эти перепонки. Но отец не решился на операцию. Он отказался от своей мечты и вернулся в Лебедянь. Умер рано — в сорок восемь лет. А вот мой двоюродный брат Костя Игумнов, наверно, далеко пойдет: он только что окончил с золотой медалью Московскую консерваторию и уже начал выступать с концертами.

Дружба с Юлией Игумновой скрашивала жизнь Голубкиной в Петербурге. Учеба в академии не радовала, приносила зачастую огорчения. Она надеялась приобрести здесь то, чего недоставало ей в училище живописи, ваяния и зодчества. «Надо поскорее обобрать эту Академию, т. е. заполучить поскорее те знания, которые она может дать. Уж очень она богата, так если все, чем она располагает, брать понемногу, то и веку не хватит», — писала она матери в Зарайск. И рассуждала правильно: действительно, в Академии художеств, с ее почти 140-летним опытом и традициями, высокой культурой, она могла почерпнуть для себя немало важного и полезного, и прежде всего в изучении и передаче анатомии человеческого тела, в знакомстве с мировым искусством.

Но академия не могла помочь ей овладеть самой современной техникой лепки, к чему она стремилась, отточить, усовершенствовать мастерство. Кроме того, преподавание в скульптурной мастерской было поставлено так, что оно подавляло ту свободу творчества, которая в известных пределах существовала в московском училище, и Голубкина сразу поняла это. Она будто видела перед собой указующий перст: делай это, а не то, делай так, а не по-другому, не по-своему. «Я люблю работать без всякого соображения, просто, на свободе… У меня… во всех работах какая-то необузданность…» — признавалась она матери. И добавляла: «…Я хочу остаться самостоятельной. Мне тошны всякие подражания…»