Голубкина

И вот они снова на улице, идут к Красным воротам, там на площади — баррикада. В Большом Харитоньевском переулке ни души, ворота домов заколочены досками. Напуганные восстанием обыватели попрятались, притаились в квартирах, сидят по углам в дальних комнатах, ждут, когда кончится смута и будет восстановлен порядок. Голубкина, перекинув плед через руку, быстро шагает, Нина едва поспевает за ней. Еще подходя к площади, они издалека видят, что баррикада захвачена войсками. Возле нее — солдаты, пешие и конные полицейские. Надо поворачивать, уходить, но они все идут: эта павшая баррикада словно притягивает. И вдруг замечают околоточного, который прицеливается в них из винтовки. Фараон то ли решил подстрелить этих двух подозрительных женщин, показавшихся в пустынном переулке, то ли просто попугать. Винтовку он для удобства положил на плечо слегка пригнувшегося перед ним оборванца. Этот толстяк-полицейский и тощий бродяга, застывшие в своей нелепой позе производят весьма комичное впечатление. Но ведь винтовка заряжена… И Нина Симонович, охваченная инстинктом самосохранения, бросается назад, но, оглянувшись, видит, что Анна Семеновна стоит, не двигаясь, на прежнем месте, прислонившись к водосточной трубе дома, выходящего на площадь. Бежит к ней… Все это длится какие-то секунды, под прицелом винтовки околоточного, но им кажется, что время остановилось, и перед глазами это черное дуло, каждое мгновенье может грянуть выстрел… Нина чуть ли не насильно тащит подругу за собой, и они, уже не оглядываясь, быстро идут по переулку, удаляясь от площади. Выходят к Чистым прудам. Останавливаются, чтобы прийти в себя, перевести дух.

— Ну и шут гороховый этот полицейский… — усмехается Голубкина. — А сказать по правде, мне смерти было совсем не страшно…

И помолчав, спрашивает Нину:

— Как, по-твоему, мог он выстрелить?

— Конечно, мог…

Она не думала об опасности, о риске, которому подвергала себя. Раз днем пошла на Большую Серпуховскую улицу, откуда доносились шум и крики. Вся улица, начиная от большой красновато-белой церкви, стоявшей при выходе из Стремянного переулка, на другой стороне, была заполнена толпами рабочих. Казаки, кружившиеся на сытых разгоряченных конях, со злобными выкриками и матерной руганью разгоняли народ. Лошадиные морды в пене, мотаются из стороны в сторону, диковато косят глаза, комья снега летят из-под копыт. В толпе мелькают фигуры женщин, подростки. Крики, вопли, гвалт. Вся масса людей, которых казаки топчут лошадьми, бьют нагайками по голове, плечам, груди, безостановочно движется, кто-то заслоняется рукой, кто-то опускается на колени, кто-то падает со стоном, многие стараются выбраться из этого кипящего людского водоворота, скрываются в подворотнях, бегут в переулки…

Невозможно видеть, выносить это. Не помня себя, охваченная яростным порывом возмущения, уже не управляя собой, не подчиняясь голосу рассудка, вся словно сжатая до предела и внезапно резко разогнувшаяся пружина, Голубкина бросается в гущу толпы и, хватая обеими руками узду лошади, почти повисая на ней, кричит казакам:

— Убийцы! Вы не смеете избивать народ!..

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не оказавшийся, к счастью, поблизости Николай Глаголев, один из старших сыновей директора училища. Он бросился к Анне Семеновне и буквально вырвал ее из толпы…

Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Александра Николаевича. Голубкина не хотела ему подчиниться, не слушалась советов и предостережений, и с ней в любую минуту могло случиться несчастье. Глаголев отправил Николаю Семеновичу телеграмму: просил незамедлительно приехать и забрать сестру, увезти в Зарайск. Железнодорожники тогда бастовали, поезда в Москву не ходили, и брату пришлось ехать на санях. Она, конечно же, ничего не знала об этом маленьком заговоре. Все было проделано в тайне.

Через несколько дней во двор училища въехали розвальни. Анна Семеновна крайне удивилась, увидев Николу.

— Чего это ты приехал?

Она чувствовала: здесь что-то кроется, и бросала вопросительно-недоумевающие взгляды на Глаголева. Но у директора непроницаемый вид. Он предупредил Николая Семеновича, чтобы тот ничего не говорил о телеграмме: Голубкина может рассердиться.

— Поедем, Анюта, домой, — сказал Николай.

— Зачем? Мне и тут хорошо…

— Так ведь стреляют…

— Ну и что? Мы уже привыкли. Ты скажи лучше, за мной приехал? Специально?

Он в смущении молчал, не зная, что ответить.

И все-таки в тот же день, когда происходил этот разговор, сестра уступила уговорам, сдалась.

— Ладно… Раз уж приехал, столько верст отмахал, то придется уезжать. Буду собираться в дорогу. Здесь-то я тоже со связанными руками. Уж больно следят за мной. Как за маленьким ребенком…