Голубое марево

Когда трамвай, качнув всех вперед, затормозил перед остановкой, я уловил, что Лариса Петровна, все так же продолжавшая свой спор об Алма-Ате и вообще Казахстане, начала уже понемножку, но уверенно брать перевес над моим старым земляком Петром Иванычем.

— В вашей Алма-Ате яблок, оказывается, нет. На зеленом базаре килограмм — три рубля! Да и тех мало.

— Ну уж это… маловато нынче яблок уродилось, — не сдавался все-таки патриот своего города Петр Иваныч. — А то каждый год…

— Каждый год, говорят, так, — с удовлетворением произнесла Лариса Петровна, почувствовав замешательство Петра Иваныча.

— Правда, яблок мало, зато всяких продуктов полно! — рубя слова, вмешался чей-то чужой голос.

Участники короткой трамвайной сценки: беседующие Петр Иваныч и Лариса Петровна, а также я, герой без слов, — все строем обернулись к новому персонажу. Это был темнолицый рябой парень с вытянутым лицом, острыми выступающими скулами, курносый, с серыми глазами. Бороду и усы он, видимо, давно уже не приводил в порядок и зарос до невозможности. На нем была стеганая нейлоновая куртка, на голове — старая ондатровая шапка с изрядно свалявшимся и облезшим там и сям мехом.

— Это верно, — сказала Лариса Петровна, вежливо улыбаясь. — В газетах все правильно пишут: Казахстан — край изобилия.

— У нас есть пословица: «Не плюй в колодец, из которого пьешь».

— Здесь у вас никто не спрашивал про пословицу, — сказал Петр Иваныч.

Парень хотел было что-то ответить, но Лариса Петровна помешала ему.

— Садитесь, — сказала она, поднимаясь, — простите…

Я только теперь увидел, что парень — инвалид. Правой ноги ниже колена у него не было, а вместо нее — деревянный, похожий на бутылку горлышком вниз протез. Я тоже вскочил:

— Садитесь!

Парень не обратил внимания на нашу вежливость. Ни за что не придерживаясь, твердо впечатывая деревяшку в пол, он пошел по направлению к двери. Мне было уже недалеко до моей остановки, и я пошел вслед за ним.

— Что ни говори, но Алма-Ата испортилась, — сказал парень, качая головой и прицокивая языком, когда я встал рядом.

Я промолчал и тем самым как бы согласился с ним. Из большого, широкого, не тронутого инеем окна кабины, перед которым сидел вагоновожатый, был виден тускло поблескивающий в слабом уличном свете трамвайный путь. Точно туго натянутые серебряные струны домбры, готовые, кажется, вот-вот лопнуть от сковавшего их мороза.

Парень, снова зацокав языком, усмехнулся, ни к кому не обращаясь:

— Холодно!

Но по нему не было видно, что он замерз. Таким жалким, как я, он не выглядел. Неожиданно этот сероглазый курносый парень с морщинистым лбом показался мне знакомым. Причем хорошо знакомым, с которым в прошлом я общался довольно близко. Но вспомнить, кто это, я как ни силился, не смог.

— Холодно, — сказал он и после того, как мы оба на одной остановке сошли с трамвая. — Как вы смотрите, чтобы зайти в этот магазинчик и немного согреться? Не сочтите за грех.

Какой тут грех? Мой дом от остановки далековато. Авось не околею, но чем бежать съежившись, лучше, конечно, зайти, отогреться немного.

В небольшом продовольственном магазине, квадратном, с низкими потолками, с одной наружной стеной сплошь из стекла, тепло-тепло. И гулкий гам беспорядочных голосов.

Стройные девушки в белых халатах по ту сторону прилавка звучно поцокивают каблучками, упруги и стремительны в движениях; полные приземистые женщины двигаются неторопливо и плавно, словно серебристые сазаны в тихом омуте.

Консервы в жестяных и стеклянных банках, витые круглые калачи, белый, черный, серый хлеб, что-то завернутое в лохматую желтую бумагу, обычно там или масло, или колбаса, — необходимые для жизни вещи, называемые продуктами, — все это в сплошной сутолоке и гаме наталкивается, набивается в сетки и сумки, туго распирая их бока, и уносится из магазина женщинами, мужчинами, молодыми, пожилыми…

Стоять внутри этой круговерти было неудобно, и, оглядевшись, я направился в угол.

— Да, здесь удобнее, — сказал мой спутник, догоняя меня. Его деревяшка, когда он шел, звонко постукивала о каменный пол. — Ну, а теперь давайте ваши шестьдесят копеек, — протянул он руку. — Я бы вас и не беспокоил, да монет у меня в кармане не хватает.

Я несколько оторопел. В городе у незнакомых людей денег не просят. Да и в ауле. Да и вообще нигде. Но с другой стороны, ничего в этом нет такого уж страшного. Среди казахов встречаются подобные простые душой люди, что всех считают своими друзьями. Возьмут — так не полагают это за долг, дадут — так не ждут возврата. Такие, говорят, в стародавние времена случайному путнику, у которого пала какая-нибудь беспородная лошаденка, отдавали своего единственного аргамака, незнакомому гостю резали единственную овцу, которую для голопузых своих детей жалели, и преподносили ему на блюде ее голову. И посему я, потомок этих простодушных, добрых, щедрых кочевников, тоже не стал жадничать, полез в карман. К счастью, горсть у меня оказалась полной — медь вперемежку с серебром.

— Вот, берите сколько надо.