Голубое марево

Зачем доставлять старому профессору лишние страдания?.. Он и без того растерян, сбит с толку, не знает, как поступить, Говорит и не верит собственным словам… Кое-как успокоив Азь-агу, он тепло с ним простился и ушел.

Когда Едиге вернулся в общежитие, здесь в полном разгаре был предпраздничный вечер. В нижнем вестибюле танцевали, гремела радиола…

Спал он плохо, тревожно. Вначале ему мерещились Гульшат. Потом он увидел белого козленка. Со связанными ногами козленок лежал на свежем пушистом снегу, и кто-то размахивал над ним огромным сверкающим ножом. «Пусть, — подумал Едиге. — Ведь она сама же, сама…» Брызнула кровь, заливая белый снег. Козленок в последний раз жалобно заблеял и вдруг произнес голосом Гульшат: «Умираю…» Едиге очнулся. Казалось, и снег, и кровь, и голос Гульшат — все это не сон, а явь. Голос ее продолжал звучать у него в ушах. Едиге засыпал, просыпался — и все слышал его, этот голос…

42

Ложь пересилила правду.

Коварство сломило отвагу.

Подлость восторжествовала над справедливостью.

Месяц за месяцем черной тучей носились вороны над полем битвы, кружили коршуны-стервятники, пировали, терзая непогребенные тела кипчаков. Богатой была добыча. Проворные хорьки и хитрые корсаки, краснохвостые степные лисицы и ненасытные, сбившиеся в стаю волки обгладывали и грызли разрубленные надвое черепа, рассеченные железом ребра, хрустели раздробленными позвонками, пока дожди не отмыли побелевшие кости, пока не высушил их ветер, пока не погребла их земля, засыпая седой пылью и горючим песком.

Те, кто сумел спастись, прятались в развалинах спаленных городов и селений, хоронились в глухих чащобах, куда не добрался огонь. Домом были для них лощины и овраги, крепостью — горные ущелья. Но мало-помалу старики и старухи вновь складывали очаги из грубых, необтесанных камней, раздували пламя под уцелевшими казанами, вскармливали тощих, тонкошеих внуков, не пронзенных вражеским копьем потому только, что ростом они были не выше ступицы тележного колеса.

Бежали годы…

Всякую дыру можно заштопать, как бы ни была она велика, и всякую трещину можно заделать, как бы ни была она широка. Обескровленные сосуды начинали пульсировать — правда, пока слабо, чуть заметно… Дети, становясь юношами, верили, что солнце еще взойдет над родной землей, и затянутся ее раны… Но мало, слишком их было мало.

Завоеватель же вернулся к себе на родину во главе своего войска. Ряды воинов, конных и пеших, сильно поредели, но знамена гордо развевались, возвещая великую победу. Плакали, глядя на них, безутешные вдовы и сироты, рыдали старухи, вспоминая погибших в походе сыновей. Зато неисчислимой была добыча — многотысячные отары овец, табуны быстроногих скакунов, сотни тяжелых тюков шелка и бархата, кованые сундуки, до самого верха набитые золотом и серебром… Кружились головы, тщеславная радость наполняла сердца… Ослепленные награбленным богатством забывали, чьи подвалы проглотят эти сундуки, чьи дворцы расцветят эти шелка и бархат.

Но не богатство веселило сердце Завоевателя, которого бездарные поэты уже славили в своих пустых и надутых стихах. Он кичился тем, что поразил своего мощного соседа, унизил и раздавил его навсегда. Так ему казалось.

Завоевателя называли великим, непобедимым и многомудрым, разве что сам аллах сравнился бы с ним по количеству льстивых эпитетов. Но уже была для него вырыта могила, уже зияла она у его ног бездонным зевом — черная пропасть, которую приготовил для себя он сам.

С той стороны, что лежит к солнцу от Мекки, нахлынули на степь яжуж-мажужы[12], и было их, как песка на морском берегу, — сколько песчинок, столько и воинов. Первой жертвой оказалась обессиленная недавним нашествием страна. За нею — земля, где властвовал Завоеватель. На одного набрасывались десятеро, на десятерых — сотня, на сотню — тысяча. Новый потоп залил вселенную, кровавый потоп…

И много поколений должны были смениться, подобно волнам, накатывающим одна за другой, чтобы поверженные величайшим бедствием поднялись на ноги, окрепли и двинулись вместе со всем человечеством по той дороге, которая именуется Историей.

Но до того, как это стало возможным, еще немало пролилось крови и слез, немало войн отполыхало, немало смелых и доблестных джигитов пало в сражениях за свободу и правду — сражениях, уже не столь далеких, не столь давних… Имя им — Революция.

43

Он перечитал сызнова все написанное и понял, что так и не добрался до сути. До истины. Все было шатко, рыхло, приблизительно. Не возникало уверенности, что описания исторических событий достоверны, что происходило все именно так…

Едиге в отчаянии смотрел на кипу вынутой из чемодана бумаги, на сотни страниц, исписанных его рукой… Он вспомнил вдруг старика Кульдари, который сочиняет поэму в пятьдесят тысяч строк, полагая, что создает эпохальное произведение. Но так ли уж велика разница — между Кулян-акыном и Едиге?..