Голубой берег

— Тохта, стой! Бер-су, давай воды! — сперепугу закричал я, но старик уже вопил где-то далеко среди метели.

Я принялся забивать огонь ногами. «Такой ветер, недостает только поджечь весь кишлак», — подумал я. Горящий жир как нарочно разливался по полу, заполыхало сено. Алай хрипел и пятился, кося глазом. Верблюды начали подниматься на задние ноги.

Среди этой сумятицы вдруг в кибитку кто-то вбежал и прыгнул на горящую кошму, мы столкнулись и оба упали. Я вскочил тотчас же и вдруг увидел высокую девушку. Она засмеялась, я тоже, мы опять принялись гасить огонь. Девушка притащила с собой кошму, и ею мы быстро загасили солому.

— Ким? Кто? — спросил я тогда девушку.

— Мен. Я, — ответила она.

Мы засмеялись.

— Ким сен? Кто ты?

— Я Сабира.

Ах, Сабира — это дочь старика, этого несчастного игрока! Та самая смуглая красавица, что днем подавала старику хворост для костра.

Заперев сарай на замок и поблагодарив девушку за помощь, я отправился в свою кибитку. Там уже сидели Карабек и Барон, член сельсовета.

— Барон, почему ты поставил часовых, почему не велел людей к нам в кибитку пускать?

— Барон боится за начальника. Начальник не знает, что делается сейчас кругом в такую ночь, — ответил он. — Барон поставил охранять начальника.

— Ты сделал неправильно. Мы не хотим прятаться от граждан. Пусть каждый приходит к нам и рассказывает все, что хочет.

— Как хотите, — сказал недовольно Барон, поднимаясь и пожимая плечами. — Здесь кишлак — темные дела. Здесь кишлак — рядом Кашгария. Сейчас дорогу снег закрыл, через двадцать дней дорога будет. Кругом контрабандисты рыщут. Самый страшный контрабандист — Джалиль Гош, ты видел его утром, высокий, на собрании на тебя смеялся. А ночью придет и застрелит. А, может, и ножиком. Он ничего не боится. Его всякий кишлак знает, страшный человек!

И он ушел. Мы закрыли кибитку и снова улеглись под шубами.

Выла метель. Ветер проникал сквозь дыры, под шубу.

— Где ты. был, товарищ начальник? — спросил тихо Карабек. — Я много думал, искал, думал, теперь очень рад.

Потом он помолчал, стал ворочаться под шубой, но, видимо, ему не спалось; наконец, он поднял голову и спросил вдруг:

— Товарищ начальник, я все думал: может самолет из Москвы в кишлак Кашка-су долететь? А сколько поднимет? Вот лошадь Алая поднимет он или нет?

Я уже привык к подобным вопросам Карабека.

— Спи, — сказал я, — потом разбужу, сам спать буду. Завтра отвечу.

— Нет, сначала ты спи.

Мы заспорили. В этот момент что-то за стеной кибитки загрохотало, кто-то упал или застучал в стену.

— Концерт продолжается, — сказал Карабек вскакивая.

— Э-ей, — закричал человек за стеной, — хочешь играть в кости? Будем лошадь играть, а?

Это был Шамши, старик Деревянное ухо.

— Отправляйся спать сейчас же! — крикнул я, выходя из себя.

Человек за стеной умолк. Я укрыл голову шубой, пытался заснуть. Но долго еще за стеной шуршал снегом и бормотал полоумный игрок. Сквозь сон всю ночь доносились до нас какие-то неясные выкрики и шага, возникавшие и растворявшиеся в шуме ветра; может быть, злоумышленник, или просто запоздавший игрок, или опиекурильщик брел по кишлаку. Это было как бред — страшные ночные миражи кишлака, притаившегося на опиумных, контрабандных тропах гор.

ПАСТУХ ГОЛУБЫЕ ШТАНЫ

— Ту-ру-ру! Ту-ру-ру!.. Ослы трубят, петухи поют, солнце едет по горам на большой арбе, запряженной туром, и член сельсовета шагает по кишлаку с большим рыжим портфелем подмышкой. Человек открывает двери, идет на базар. Вот идут товарищи люди посмотреть на кибитку агронома, о-о!..

— Солом алейкум! Мир и почтение дому.

— Алейкум солом. Как здоровье ваших животных? Как живет хозяин?

— Бедно.

— Много пшеницы есть?

— Нет, совсем нет.

— Много ячменя есть?

— Два черека, мало.

— Много скота есть?

— Один конь.

— Много детей есть?

— Восемь человек.

— Что кушать будешь весной?

— Корень. Гульджан.

— Сколько собрал урожая?

— Совсем не сеял!

— А ячмень где взял?

— Аллах послал…

…Ночи и метели как не бывало. К нам в кибитку входили люди с приветливыми лицами и вежливыми разговорами. Они снимали при входе в кибитку деревянные свои «калоши» и, отвесив поклон, присаживались в сторонке.

Они отвечали на мои вопросы не спеша, обдумывая ответы.

B большинстве это была беднота. Продранные локти и ветхие халаты их говорили о жалкой, полуголодной жизни, прикрытой блестящими погремушками, важностью манер, лживой цветистостью речи.

— Вы плохо живете, — сказал я собравшимся. — Аллах ячмень не посылает. Вы его сеяли сами. Но урожая снимали мало. Вы не умеете сеять. Нужно сеять пшеницу, горох, картофель, вику, овес, рожь, кормовые травы…

— У нас не вырастет горох, овес, пшеница, — сказал один старик вздохнув, — на наших местах растут одни камни.

— Неправда. Вы сами знаете, что раньше здесь рост пшеница. В других кишлаках, где организовали ТОЗы, прекрасно сеют пшеницу… Я готов спорить на что хотите. Я привезу вам семена пшеницы и научу сеять. Только вы дайте мне в обмен семена гималайского ячменя.

Старик опять вздохнул, опустил глаза и взял в руки бороду. Остальные слушали меня молча.