Голубой замок

«Благослови эту пищу, что мы едим, и благослови нас на служение Тебе», — торопливо сказал дядя Герберт. Тетя Веллингтон нахмурилась. Она всегда считала молитвы Герберта слишком короткими и «легкомысленными». Молитва, чтобы быть молитвой, должна, по мнению тети Веллингтон, продолжаться по меньшей мере минуты три и произноситься выспренним тоном, что-то меж стоном и речью. В знак протеста она держала голову склоненной чуть дольше, чем все остальные. Когда она позволила себе выпрямиться, то увидела, что Валенси смотрит на нее. Позже тетя Веллингтон утверждала, что именно в тот момент поняла, что с Валенси что-то не так. В ее странных раскосых глазах — «мы должны были подозревать, что у девушки с такими глазами есть какой-то изъян» — мерцали насмешка и удовольствие, словно Валенси смеялась над нею. Разумеется, это было бы невероятно. Тетя Веллингтон тотчас отбросила эту мысль прочь. Валенси развлекалась. Никогда прежде семейное собрание не доставляло ей столько удовольствия. На приемах, как и в детских играх, она всегда была лишь «дополнением». В семействе ее считали слишком скучной. Она не владела никакими светскими уловками. Более того, привычка искать укрытия от скуки семейных вечеринок в своем Голубом замке вела к рассеянности, что укрепляло ее репутацию тусклости и пустоты.

«В ней отсутствует светское обаяние», — раз и навсегда постановила тетя Веллингтон. Никто бы и не подумал, что Валенси просто-напросто немела в их присутствии, оттого что боялась их. Но больше она не боялась. Кандалы спали с ее души. Она была готова высказаться, если представится случай. И она позволила себе такую свободу мысли, на какую прежде никогда бы не осмелилась. Она действовала с тем же шальным внутренним торжеством, с каким дядя Герберт разрезал индейку. Дядя Герберт взглянул на Валенси во второй раз за день. Будучи мужчиной, он не понял, что она сотворила со своими волосами, но, к собственному удивлению, подумал, что Досс не так уж дурна, и положил добавку белого мяса в ее тарелку.

— Какой гриб самый опасный для красоты юной леди? — провозгласил дядя Бенджамин, чтобы начать разговор — «чуть расслабиться», как он говорил.

Валенси, чьей обязанностью было спросить: «И какой же?», промолчала, поэтому дяде Бенджамину пришлось выдержать паузу, ответить «Грусть»[10] и понять, что загадка провалилась. Он возмущенно взглянул на Валенси, которая никогда прежде его не подводила, но та, казалось, даже не заметила этого. Она оглядывалась вокруг, безжалостно изучая участников этого тоскливого собрания существ разумных, и забавлялась, наблюдая с беспристрастной улыбкой за их мелкой суетой. Этих людей она всегда почитала и боялась. Теперь она смотрела на них другими глазами.

Крупная, не лишенная способностей, высокомерная, многословная тетя Милдред всегда считала себя самой умной в семье, своего мужа — чуть ли не ангелом, а детей — диковинами. Разве не у ее сына, Говарда, уже в одиннадцать месяцев прорезались все зубы? И не она ли могла дать вам самый лучший совет насчет всего на свете, от приготовления грибов до ловли змей? Как же она была скучна! И какие ужасные родинки у нее на лице!

Кузина Глэдис, которая всегда восхваляла своего сына — того, что умер молодым, и всегда ссорилась с тем, который был жив. Она страдала от неврита или от того, что она называла невритом. Он передвигался от одной части ее тела к другой. Он был весьма удобен. Если кто-то хотел, чтобы она куда-нибудь сходила, неврит настигал ее ноги. А едва требовались какие-то умственные усилия, неврит тотчас посещал ее голову. «Вы же не можете думать с невритом в голове, моя дорогая».

«Что за старая лгунья!» — непочтительно думала Валенси.

Тетя Изабель. Валенси посчитала ее подбородки. Тетя Изабель была семейным критиком. Она всегда была готова раздавить любого в лепешку. Валенси боялась ее больше всех. Она имела, как признавалось всеми, острый язык.

«Интересно, что произойдет с ее лицом, если она засмеется», — бесстыдно размышляла Валенси.

Двоюродная кузина Сара Тейлор, обладательница огромных, светлых, лишенных выражения глаз, была известна своими многочисленными рецептами солений и маринадов, и ничем больше. Она так боялась сказать что-нибудь нескромное, что вообще никогда ничего достойного быть услышанным не говорила. Настолько благопристойная, что краснела, увидев в рекламе изображение корсета. Она одела в платье свою статуэтку Венеры Милосской, что сделало ее «очень изящной».

Маленькая кузина Джорджиана. Совсем не плохая скромная душа. Но очень уж унылая. Всегда выглядела так, словно ее только что накрахмалили и отгладили. Всё время боялась позволить себе хоть что-то. Единственным, что ей нравилось, были похороны. Когда рядом покойник, вы обретаете уверенность. Больше ничего не может случиться. Но пока вы живы, вы наполнены страхом.