Голубой замок

Она даже не взглянула на дядю Бенджамина, проходя мимо него по коридору. Тот не возражал. Потирая руки и хихикая, он отправился на кухню, где весело поинтересовался у кузины Стиклз:

— Что общего между хорошими мужьями и хлебом?

Кузина Стиклз спросила: «Что?».

— Женщины нуждаются и в том и в другом, — просиял дядя Бенджамин.

Валенси выглядела отнюдь не красавицей, когда вошла в гостиную. Бессонная мучительная ночь оставила следы хаоса на ее лице. На ней было старое ужасное сине-коричневое платье в клетку, потому что все свои хорошенькие платья она оставила в Голубом замке. Но Барни рванул через комнату и обнял ее.

— Валенси, милая… о, милая маленькая дурочка! Что заставило тебе сбежать, вот так? Чуть с ума не сошел, когда вернулся вчера домой и нашел твое письмо. Было за полночь, знал, что слишком поздно сюда приходить. Я не спал всю ночь. А утром приехал отец, и я не мог вырваться. Валенси, что тебе пришло в голову? Развод, подумать только! Разве ты не знаешь…

— Я знаю, что ты женился на мне из жалости, — перебила Валенси, делая слабые попытки оттолкнуть его. — Я знаю, что ты не любишь меня… я знаю…

— Ты до трех часов не спала той ночью, — сказал Барни, встряхивая ее. — Вот в чем все дело. Не люблю тебя! О, разве я не люблю тебя! Девочка моя, когда я увидел, как поезд мчится на тебя, я точно знал, люблю или нет!

— Да, я боялась, ты постараешься убедить меня, что тебе не все равно, — пылко вскричала Валенси. — Нет… нет! Я все знаю об Этель Трэверс… твой отец мне все рассказал. О, Барни, не мучай меня! Я не могу вернуться к тебе!

Барни отпустил Валенси и несколько мгновений в упор смотрел на нее. Что-то в ее бледном решительном лице звучало убедительней, чем слова.

— Валенси, — тихо продолжил он, — отец не мог рассказать тебе, потому что ничего не знает. Позволь мне объяснить… все.

— Да, — устало сказала Валенси. О, как он был мил! Как она хотела броситься в его объятия! Когда он бережно усаживал ее на стул, она готова была поцеловать его худые загорелые руки. Она не могла взглянуть на него, стоящего перед нею. Не осмеливалась встретиться с ним взглядом. Она должна быть храброй ради него. Она знала, какой он… добрый, бескорыстный. Он, конечно же, притворился, что не желает свободы… она знала, что притворится, когда придет в себя после потрясения. Он жалел ее… понимал ее ужасное положение. И разве когда-нибудь не понимал? Но она не примет его жертву. Никогда!

— Ты виделась с отцом и знаешь, что я Бернард Редферн. И, полагаю, угадала, что я и Джон Фостер, раз заходила в комнату Синей Бороды.

— Да. Но я зашла не из любопытства. Я забыла, что ты просил меня не входить… забыла…

— Неважно. Я не собираюсь убивать тебя и вешать на стену, так что нет нужды звать сестру Анну[29]. Просто хочу рассказать всю свою историю с самого начала. Вернулся вчера, намереваясь сделать это. Да, я сын старого дока Редферна — знаменитого фиолетовыми таблетками и микстурами. Мне ли не знать? Не это ли терзало меня год за годом?

Барни горько рассмеялся и заходил по комнате. Дядя Бенджамин, прокравшийся на цыпочках по коридору, услышал смех и нахмурился. Лишь бы Досс не строила из себя упрямую дурочку. Барни бросился на стул перед Валенси.

— Да. Сколько себя помню, я был сыном миллионера. Но когда я родился, отец не был миллионером. И даже не врачом. Ветеринаром и не слишком хорошим. Они с матерью жили в маленькой деревне под Квебеком в отвратительной бедности. Я не помню мать. Даже ее лица. Умерла, когда мне было два года. Когда она умерла, отец перебрался в Монреаль и основал компанию по продаже лосьона для волос. Кажется, однажды ночью ему приснился рецепт. И это сработало. Потекли деньги. Отец изобрел… или ему приснилось… другие средства, таблетки, микстуры, мази и прочее. Когда мне исполнилось десять, он уже был миллионером, имел столь огромный дом, что такая мелочь, как я, терялся в нем. Я имел все игрушки, какие мальчик только мог пожелать, но я был самым одиноким дьяволенком на свете. Помню лишь один счастливый день из детства, Валенси. Только один. Даже твоя жизнь была лучше. Папа поехал за город навестить старого приятеля и взял меня с собой. Мне позволили пойти в сарай, и я провел там целый день, заколачивая молотком гвозди в бревна. Такой славный день. Плакал, когда пришлось вернуться в Монреаль в свою полную игрушек комнату в огромном доме. Но я не сказал отцу почему. Никогда ему ничего не рассказывал. Мне всегда было трудно рассказывать, Валенси, о том, что там, глубоко внутри. А у меня почти все глубоко внутри. Я был чувствительным ребенком и стал еще более чувствительным мальчиком. Никто не знал, что я страдал. Отец никогда не подозревал об этом.