Голубые эшелоны

В купе Лец-Атаманова, к его великому удивлению, сидели трое командиров и пьянствовали. На поставленном торчком чемодане Нины Георгиевны находились тарелка с колбасой и банка консервов, а в руках Светлицы была бутылка. Чемодан слегка раскрылся, и из него, готовые выпасть, белели какие-то листки бумаги, о которые вытирал себе руки старший Карюк. Напротив него сидел со скрипкой в левой руке делопроизводитель Чижик. На грязном, давно не бритом, жирном лице Чижика видны были только маленькие и тоже как будто грязные, посоловевшие глазки. Он, весь коротенький, как улей-дуплянка, был в старом засаленном кителе, в валенках и умильно, по-собачьи, глядел на кусок мяса и на стакан в руках Карюка.

Карюк, отводя стакан в сторону, тоном хозяина говорил:

— Сыграй еще одну, такую, знаешь, старинную, малороссийскую, чтобы плясать захотелось, тогда дам. Черт с тобой! Толку с тебя все равно не будет целую неделю.

Лец-Атаманов рассвирепел. Всегда он сдерживался, даже когда Чижик начинал пить запоем, старался не замечать этого, но сейчас сотник был охвачен нестерпимым желанием остаться наедине с Ниной Георгиевной и сказать со всей откровенностью, что он очарован ею.

— Прошу прощения, панове, вам тут что — ресторан?

Чижик захлопал глазами, смычок запрыгал в руке, как при каком-то пассаже на струнах, а губы зашевелились, роняя какие-то нескладные слова. Карюк и Светлица виновато поднялись, Лец-Атаманов с грохотом отодвинул дверь и крикнул:

— Освободить купе! Мерзость!

Карюк обиженно выпятил губу и уже из коридора огрызнулся:

— Я вам не мальчик, и вы мне не начальство. Подумаешь, когда сам волокет, так ничего!

Лец-Атаманов вспыхнул и кинулся к двери, но тут же сдержался и запер ее на защелку.

Не меньше возмущена была и Нина Георгиевна. Войдя в купе, она испуганно бросилась к своему чемодану, стоявшему торчком. Из него выглядывал уголок большого пакета.

— Они лазили в чемоданы. — Но, убедившись, что на полу, кроме серой бумаги, ничего не было, закончила уже спокойнее: — Они могли растащить мои вещи.

— Нет, до этого они пока не дошли, — возразил все еще раздраженно сотник. — Но все-таки проверьте.

Его самого заинтересовали бумажки, выглядывавшие из чемодана.

Но Нина Георгиевна уже, казалось, успокоилась и, заперев чемодан, задвинула его под столик. Потом, как бы извиняясь, улыбнулась:

— В самом деле, на что им мои рубашки?

Пока Нина Георгиевна приводила в порядок свою полку и снимала шубку, паровоз свистнул, дернул, и поезд снова захромал по занесенному снегом пути. Мелькнуло желтое пятно, и еще одна украинская станция осталась позади, а спереди приближался Збруч, а за ним что-то загадочное и темное, как ночь за окном.

Дверь купе была заперта, а по коридору кто-то топал, бегая взад и вперед. Теперь он скажет ей прямо.

— Нина Георгиевна…

Она вопросительно подняла на него свои голубые глаза.

— Нина Георгиевна…

Она не должна заподозрить его в банальном ухаживании, — нет, не должна, он должен сказать ей, что он не просто «прапорщик армейский», у него специальное образование, а будет и высшее, и даже признается, что женат, но теперь стал одиноким бобылем, а она не девочка, чтобы не понять, какие чувства вызывают у него ее голубые с серой поволокой глаза, ее, такие манящие, губы, ее тонкий с горбинкой нос и чуть приметная ямочка на подбородке. Когда Нина Георгиевна улыбалась, такие же ямочки появлялись у нее и на матовых щеках. «Я должен сказать, что наши дни, быть может, уже сочтены, и потому она должна простить мое безумное желание…»

— Нина Георгиевна…

Она чуть заметно улыбнулась и перебила:

— Простите, который час? Может, пора уже дать вам покой?

Он взглянул на руку.

— Без четверти одиннадцать. Я сейчас уйду и пожелаю вам спокойной ночи, но я хотел сказать…

Он опять подумал: «Сейчас она будет укладываться спать. Одна вот здесь, в четырех стенах, и дверь на замке…»

В дверь кто-то постучал громче обычного, и послышался взволнованный голос Рекала:

— Петрусь, отвори!

— Что там?

— Скорей!

Лец-Атаманов закусил нижнюю губу и сердито отодвинул дверь. В купе вошел Рекало.

— Простите, пани, вы еще не спите?

— Чего тебе?

— Знаменку заняли большевики.

— А не Григорьев? — удивилась Нина Георгиевна.

— Сперва Григорьев.

— Красные уже захватили Знаменку? — воскликнула Нина Георгиевна и, как показалось Рекалу, даже улыбнулась, но спохватилась и уже сочувственно добавила: — Сколько же там эшелонов ваших пропало?

— Да если так будем воевать, то, пожалуй, ненадолго нас хватит.

— Не разводи паники! — буркнул Лец-Атаманов.

Нина Георгиевна с видом полного безразличия отвернулась к окну. Рекало замялся.

— Слушай, Лец, там того… адъютант этот, или… полковник… Да пойдем, сам увидишь.

Почувствовав, что его тревожно дергают за рукав, Лец-Атаманов вышел в коридор. Нина Георгиевна быстро закрыла за ними дверь. Лец-Атаманов кинулся было назад, но Рекало опять дернул его за рукав:

— Да слушай же. Тут серьезное дело, а он… Знаменку заняли большевики.

— Ну, слыхал уже, не глухой.

— Слыхал. А что в Елисаветграде рабочие захватили станцию, тоже слыхал?

Лец-Атаманов широко раскрыл глаза и окаменел.