Голубые эшелоны

Лец-Атаманов сверкнул глазами; от раздольных, как степь, звуков у него вроде бы отлегло от сердца, даже подумалось: авось еще обойдется, они еще соберутся с силами, ударят на красных и добьются своего, еще будут властвовать. Но пока он витал в мечтах, под смычком Чижика опять тоскливо заплакала струна, и надежды начали таять, развеиваться, возвращалась реальная действительность, такая, что мороз подирал по коже. Хорошо, если они успеют вырваться, перескочить хотя бы Збруч, а если перехватят? И перед глазами опять возникли фигуры красных в кожаных куртках, перекрещенных пулеметными лентами.

Лец-Атаманов выхватил из сетки над диваном бутылку и осушил ее до дна.

Чижик все еще стоял с закрытыми глазами, остальные сидели понурясь.

Переходя назад через площадку, Лец-Атаманов пошатнулся. Хмель ударил уже ему в голову, но от этого не стало легче на душе. Напротив, его разбирала мутная злоба.

Разве он не срывал царские портреты? Не выступал против великодержавного Временного правительства? Даже против гетмана Скоропадского… А перед глазами мелькают пятиконечные звездочки, жертвенные лица, воодушевленные сказочной идеей пересоздания мира на новый лад. А что нового могут создать Петлюры, Карюки, Загнибеды?

В коридоре он остановился перед своим купе и тупо уставился на дверь. Пьяный мозг разжигал воображение, К чертям всякие условности! Он не желает больше себя мучить, теперь над ним нет ни суда, ни расправы!

В соседних купе было тихо, а может быть, потрескиванье расхлябанного вагона и перестук колес на стыках заглушали шум в этих купе. Свечка в фонаре догорела и теперь мигала из последних сил, бросая желтый круг только на потолок вагона. Лец-Атаманов взглянул вверх и заметил там след от пули. Это опять напомнило ему о смерти, которая ходит за их плечами, и он сильнее нажал на ручку двери. В купе Нины Георгиевны было темно, но Лец-Атаманов мысленно видел, как она лежит, устроив теплое гнездышко из его полушубка, и как из чуть приоткрытых губ выходят клубочки легкого пара. Он это так четко представил себе, что невольно наклонился. Но перед носом словно каменная стена стояла дверь.

— Нина Георгиевна, — приглушенно позвал он и с опаской, как вор, посмотрел по сторонам.

В коридоре было тихо. Тогда Лец-Атаманов еще тише, крадучись, подошел к дверям полковничьего купе и приложил ухо. За дверью слышался только разноголосый храп. Сотник вернулся обратно, осторожно постучал и прислушался, но, кроме частых ударов колес, разобрать ничего не смог. Ноги подгибались в коленях, а голова, казалось, кружилась в каком-то тумане.

— Нина Георгиевна, — прохрипел он опять и постучал уже смелее. Но когда представил себе, что сейчас должны высунуться головы из всех купе, отскочил к крайнему окну и начал вглядываться в темноту.

Свеча мигнула напоследок, и ночь густым мраком надвинулась на узкий коридор. Теперь искры, часто летевшие от паровоза, мимо окна, вырисовывались еще четче, превращая ночь в феерическую сказку.

Если бы сейчас открылась дверь в купе Нины Георгиевны, он задушил бы ее в своих объятиях, зацеловал, загрыз. Кровь все сильнее стучала в виски. К чертовой матери честность, мораль, этику! Все должно покоряться единственному закону — я хочу. А если хочешь — бери.

Все что ни делается — все к лучшему. Это была его повседневная философия. Лец-Атаманов ездил на ней, как на послушном старом коне. Каждому заранее определена его судьба. К чему же ломать голову над проблемой честности, если поступками управляет высшая сила. Во рту пересохло, губы пылали. Пусть силой, но он возьмет Нину Георгиевну! За спиной послышался шорох, и медленно, беззвучно дверь в одном купе отодвинулась. Лец-Атаманов оглянулся на шум и увидел в дверях белую фигуру. Он готов был закричать от несказанной радости, упасть тут же на колени и шептать слова, полные страсти: «Нина Георгиевна! Нина!…» Лец-Атаманов уже протянул вперед руки, но тут фигура отделилась от двери и, не замечая его, вдоль стенки подошла к другому купе. По ее движению Лец-Атаманов сообразил, что она не вышла, а подошла к двери, в которую он стучал. Фигура прислушалась и тоже легонько постучала.

— Нина Георгиевна! — послышался вкрадчивый голос. — Нина Георгиевна.

Лец-Атаманов, как кошка, подкрался и стал за спиной фигуры.

— Нина Георгиевна, вы слышите?

— А для чего она вам, пан полковник?

Это было так неожиданно, что белая фигура вся вскинулась, как от прикосновения раскаленного железа, но в ту же минуту саркастически рассмеялась:

— А вы на страже? Простите, вы сегодня, кажется, дежурный по дивизиону. Вот вы мне и нужны.

— Так меня зовут не Ниной Георгиевной, а Петром Марковичем.

— А я разве сказал — Нина? У меня, видите ли, ваши образы уже начали сливаться в один. Вы не знаете, мы скоро доползем до Елисавета?

И полковник, пятясь к своему купе, снова саркастически рассмеялся. Лец-Атаманов подошел к нему почти вплотную и сердито сказал:

— В Елисаветграде восстание! Вы об этом знаете?

— Я больше удивился бы, если б вы сказали обратное. Где вас искать, благородный рыцарь?

— Я буду у Рекала. Нужно поднять людей.