Голубые эшелоны

В голосе полковника явно звучала ирония. Это окончательно взбесило Лец-Атаманова. Он, весь закипая, стукнул в дверь и уже сердито сказал:

— Нина Георгиевна, слышите?

Из купе послышался сперва глубокий вздох, потом полусонный голос:

— Что такое?

— У вас, кажется, рама в окне осела, смотрите, не простудитесь. А почему стоим? Пути занесло.

Нина Георгиевна заволновалась:

— Значит, мне пора сходить? Я сейчас.

Лец-Атаманов заскрипел зубами:

— Вам этого никто не говорит. До утра и не думайте выходить, все равно через сугробы не пройти. Я хотел только, чтобы вы не простудились. Спите себе! — Он оглянулся на купе полковника. Дверь уже была закрыта, тогда он, не сдерживаясь уже, глубоко вздохнул.

Нина Георгиевна поблагодарила, подергала окно, и снова за дверью наступила тишина. Лец-Атаманов, в полном изнеможении, вышел наружу, чтобы еще раз проверить посты и остудить пылающий лоб.

В темных товарных вагонах звучно били о помост копытами лошади — они уже давно не ступали по земле, и их укачало.

Лец-Атаманов решил завтра же непременно выгрузить их и сделать проездку.

Откуда-то издалека ветром донесло пение петухов. Он присветил папиросой над циферблатом часов и увидел, что уже третий час. И оттого, что он узнал, сколько времени, вдруг захотелось спать. Чтобы поскорее закончить обход, Лец-Атаманов крикнул:

— Часовой!

Ветер подхватил его сердитый голос, вместе со снежной пылью перенес через застывшие орудия и, перебрасывая, покатил дальше, за станцию, в белое море.

— Часовой! — еще раз крикнул сотник и добавил круто замешанное многоэтажное ругательство. Снова никакого ответа, но в ближнем вагоне отодвинулась дверь, и из нее высунулась голова телефониста Березы.

— Вам часового? — спросил он. — Только что ходил здесь.

— Найди его и пошли ко мне.

Береза охотно спрыгнул в снег и побежал в конец эшелона, а Лец-Атаманов повернул обратно.

Обежав эшелон, Береза свистнул и выругался.

— Эй, ракалии, где же ваша стрёма?

Возле вагона с дверьми, перекрещенными белыми полосами, стояло трое казаков: Богиня, Смыцкий и Кавуля, и ломом выворачивали замок.

Четвертый, Водянка, с винтовкой стоял чуть подальше, прижавшись к стенке.

— Водянка, там сотник ищет тебя. Ступай сейчас же к нему, а то еще сюда припрется.

Водянка молча побрел к командиру, а остальные казаки, вывернув замок, влезли в вагон.

Минут через десять они снова задвинули дверь, приладили замок, а сами, согнувшись под тяжестью мешков, гуськом направились к своему вагону.

— А Лелека спит? — спросил шедший впереди Богиня.

— Спит, — ответил Береза, — а не станет спать, так и навеки заснет, ежели что.

— А ты слышал, откуда петухи кричат?

— Версты три будет.

— Сейчас пойдешь?

— А что же, ждать, пока наш гимназист проснется? Только нужно вдвоем. Пошли, Богиня.

Богиня согласился.

Закинув в вагон мешки, они при свечке засунули их под нары, а из последнего мешка вытащили добрый пласт розового сала и зашагали с ним через кусты прочь от станции.

8

В купе Рекала Лец-Атаманов вернулся только к рассвету, когда уже в занесенные снегом окна пробивалась серая муть. Такое же серое было и лицо Лец-Атаманова. Под глазами у него залегли свинцовые круги, оттеняя большие белки с багровыми жилками. Он весь был словно развинченный. Ноги ныли в коленях, к телу будто прикладывали то горячий песок, то холодный снег. Нина Георгиевна, хотя он стучался еще трижды, не ответила, и теперь он ни о чем больше думать не мог. Ему хотелось во что бы то ни стало увидеть ее, пусть на минутку, и он решил еще подождать.

Сотник Рекало с лицом, похожим на стертый медяк, спал, обнявшись с Пищимухой, на одной полке. Лец-Атаманов снял шапку, присел на свободный диван и бессильно откинулся в угол. Он решил спокойно обдумать, как действовать дальше, чтобы сохранить боеспособность части, иначе все к черту развалится. Пищимуха такой был славный парень, а уже и он начинает поднимать голову, уже с голоса Кудри начинает петь. А такой Кудря, может, по Центральной раде из «Арсенала» стрелял. Надо получше приглядеться к таким Кудрям, какой они масти. И галичане уже начинают распускаться. В местечке было не больше четырехсот польских солдат, а у нас почти тысяча стрельцов, и они четыре месяца не могли взять местечко? «Все вам дни коротки, не за что зацепиться? Ждали «хороших дней» — ну и дождались галлерчиков[7]. Так держитесь же теперь, как подобает стрельцам». Он заморгал глазами и удивленно уставился на офицера в дымчатой шинели австрийского покроя с «мазепинкой» на голове. Что это — вдруг почудилось или впрямь в купе сидит галицийский офицер? Лец-Атаманов снова закрыл глаза и сказал:

— Моя батарея стоит вон там, за селом, без всякого прикрытия.

— Пан товарищ, — ответил офицер, — как я могу за них ручаться: мобилизовали насильно, вот и бегут. Вы посмотрите только, что творится.

— Перехватывайте их! — крикнул Лец-Атаманов уже своим казакам.

— Пан сотник, — сказали они, почему-то посмеиваясь, — стрельцы через огороды убегают. В окопах, говорят, уже никого не осталось.