Голубые эшелоны

— Привыкайте, пан сотник. Еще будет не одно восстание. А сейчас, с вашего позволения, я еще немного посплю. Впереди нашего пошел эшелон с галичанами.

Полковник шмыгнул в купе, а сотник, понимая, что тот будет теперь прислушиваться, вышел в тамбур.

Откинув дверь, Лец-Атаманов посмотрел вперед. Вьюга уже не сыпала сверху снег, а только яростно выплясывала над эшелоном, металась через сугробы и стонала в щитах заграждения. На белом фоне черной массой вырисовывалась станция и какой-то длинный эшелон. Паровоз, сопя, попытался крикнуть, но подавился и через пять минут подошел к станции совсем молча.

Звонко зазвякали, перебегая от вагона к вагону, тарелки буферов.

7

Как и на предыдущей станции, свет мерцал только в одном окне. Из разбитых дверей вышел, как видно, дежурный по станции. В одном шаге от стены через весь перрон тянулся высокий сугроб. Дежурный по станции постоял перед сугробом, поочередно втягивая в воротник пальто то одно, то другое ухо, и, безнадежно махнув рукой, пошел назад. Из паровоза сердито зашипел пар и отогнал от колес назойливую метель. Потом от головы поезда отделилась черная фигура и, перепрыгнув через сугроб, скрылась в станционном здании. Лец-Атаманов, закурив за дверью папиросу, тоже соскочил в снег и, утопая по колени, направился к дежурному по станции.

Темные комнаты пронизывали тело холодом больше, чем сама вьюга. В кабинете начальника станции за грязным столом сидел сонный, взъерошенный дежурный и говорил машинисту:

— На каждой станции пробка. Вон какие-то комиссары путей уже с вечера стоят.

— А когда же вы расчистите? — спрашивал угрюмо машинист.

— Завтра, а может, и послезавтра. Как рабочие. А, пожалуй, скорее даже на третий день. Это ведь не от меня зависит — от ремонтного мастера.

— В чем дело? — спросил Лец-Атаманов, уже догадываясь и сам.

— Заносы, — ответил дежурный.

— А здесь хоть село какое-нибудь есть? — спросил машинист.

— Да, есть. Верстах в трех будет Графовка, а еще пять — и местечко.

— Ну, а телеграф работает?

— Куда там! Чтобы в такую метелицу да не повалило столбы. С обоих концов как обрезало.

— Ну, вы хоть знаете, что впереди, сзади? — допытывался Лец-Атаманов.

— Да мы и без телеграфа слышим. Уже от Знаменки наступают, а в Елисавете, говорят, бой и сейчас идет. Разве что метель чуть остановит, а может, и нет.

Желая, видимо, вызвать сочувствие, дежурный, поморгав на окно сонными глазами, добавил:

— Вот такая у нас служба. И служи — бьют, и не служи — бьют, бьют и денег не дают. Живи как хочешь.

— Ну, а Знаменку определенно заняли большевики?

— Говорю же, заняли; а может, и нет. Разве теперь может быть что-нибудь определенное?

Лец-Атаманов вышел на перрон. У стены жалобно стонал колокол, раскачиваемый ветром. На западе из-за сплошных диких туч просиял на минуту седой месяц, и на белом поле четко вырисовались занесенные снегом голубые эшелоны. Никаких признаков жизни не подавали даже всегда бодрые паровозы. Эшелоны безнадежно примерзли к рельсам, и это, видимо, мало кого волновало. Да и было ли еще кому волноваться? Лец-Атаманов прошел в другой конец паровоза. Два казака за это время забежали на станцию и быстро возвратились в свои вагоны. Сотник, проваливаясь в снегу, тоже пошел вдоль состава. Уже когда он миновал классный вагон, позади послышался гомон. Лец-Атаманов оглянулся. В этот момент дверь классного вагона с грохотом распахнулась, оттуда показалась чубатая голова, за нею — пояс, сапоги, и все это шлепнулось и утонуло в снегу, а вдогонку прозвучал выстрел.

— Теперь будешь знать, кто из нас продажная шкура?

Кто-то, видимо, ухватил стрелявшего сзади и начал заламывать ему руки, приговаривая:

— Колька, задушу! Брось карабин!

Карабин стукнулся о ступеньку и упал на снег. Тогда из снега вынырнул чубатый, схватил карабин и кинулся бежать вдоль эшелона.

— Стой! — крикнул Лец-Атаманов.

— Это ты, Петя?

Перед ним стоял, весь в снегу, с искаженной физиономией Рекало.

— Что вы, мерзавцы, вытворяете? — прошипел Лец-Атаманов.

— Я его сейчас пристрелю! Какой-нибудь Пищимуха будет меня гонять по три раза на день. Я его сейчас решу.

Лец-Атаманов с силой вырвал карабин, взял Рекала за ворот и, толкая в спину, довел до самого купе.

— Ложись и спи! Скоро я сам начну вас учить, как бороться за самостийную Украину! Сволочь, пропивать начали? Лежи!

Рекало захныкал было, но спустя минуту уже захрапел, а Лец-Атаманов вышел в коридор. Он собрался уже опять идти на станцию, но непобедимая сила влекла его к купе. Затаив дыхание прислушался. Теперь ясно было слышно, как Нина Георгиевна дышит, а ветер, который, видимо, прорывался в щель под окном, шуршит сброшенными на пол газетами. Для Лец-Атаманова это могло послужить оправданием, и он опять постучался в дверь:

— Нина Георгиевна, Нина Георгиевна!

Дверь отодвинулась, но опять в том же соседнем купе, и оттуда высунулась, с усмешкой на лице, голова полковника.

— Ах, извините, — проговорил он, — мне послышалось, что это ко мне. Это все вы, пан сотник?