Голубые эшелоны

— В Елисаветграде? Значит, мы отрезаны?!

— Так я тебе еще скажу: Одесский полк из Цветкова двинул на Помощную. Вот тебе еще одна застава, — и он грубо выругался. — Что ж это выходит?

Лец-Атаманов стоял как громом пораженный. У него вдруг словно что-то оборвалось внутри и сплелось в клубок, который теперь подступал к горлу. «Что это, конец? — думал он бессвязно. — Такой бесславный?» От острой боли он вздрогнул всем телом, и горькая гримаса исказила лицо. Куда нее теперь деваться? Такой вопрос уже неоднократно приходил ему в голову. Он, словно заразу, гнал его от себя, потому что была еще какая-то надежда, ноги ступали еще по родной земле, а конец еще не определился. И вдруг из этого хаоса, из заметенных дорог, из соломенного дыма конец этот выступил четко и неумолимо. Вверх тормашками летели не только планы на посольство в Париже, на отцовское добро, а уже шла речь даже о его жизни. Аморфная масса, какою он считал своих земляков, начала уже кристаллизоваться, выкристаллизовалась. Новая сила, доныне неизвестная, уже встала с земли, вышла из мазанок, из задымленных заводов, разлилась вешним паводком по всей России, по всей Украине. Она гонит перед собой сотни эшелонов с остатками разбитого вдребезги старого мира. Их эшелон тоже бежит от этой грозной волны. Не таким представлялся ему этот день, когда он был еще студентом, когда с таким жаром распевал: «Ще не вмерла Україна…» А теперь его поезд мчится в глухой тупик. «Как это произошло? — спрашивал он себя, хватаясь за голову. — Ошиблись. Ошиблись! Не хватило нашим вожакам ума повернуть революцию на свои рельсы, и привели к… разбитому корыту. Не-ет, мы еще сила!» А перед глазами, как неумолимый рок, возникал образ рабочего в пулеметных лентах крест-накрест. Проклятье!

— Где полковник, где адъютант? Они знают уже?

— Знают.

— И что?

— Режутся в железку[6], а на прочее им наплевать. Может, даже рады нашему положению. Им что, их и за кордоном приютят. Слышишь, как хохочут?

Из соседнего купе действительно вырывались веселые выкрики и шлепки картами по столу.

— Тогда мы должны сами подумать, — сказал Лец-Атаманов, — надо в первую очередь среди казаков поднять дисциплину. Распущенность переходит границы. Часовых на месте — ни одного.

— Хорошо бы перевести на украинский язык устав внутренней службы по немецкому образцу.

— К чертовой матери твой устав! На первой же станции надо поднять казаков на ноги. Возможно, нам одним придется пробиваться через Елисаветград. А тут эта метель. И природа против нас! — Он рванул воротник жупана. — Дай водки!

— Так пошли к полковнику.

— Не хочу.

— Ну, тогда к Сокире. Он у себя.

Они вышли и, держась за поручни, перескочили в соседний вагон. На переходе, где под ногами лязгали, двигаясь, мостки, их, как ливнем, обсыпала вьюга, а студеный ветер пробился под одежду и заставил сотника зашипеть на манер паровоза. По тому, что перед глазами в желтой полосе света промелькнул только один телеграфный столб, Лец-Атаманов понял — поезд движется чересчур медленно, словно боясь приблизиться к Елисаветграду.

Из крайнего купе, перед которым они остановились, долетали мелодичные звуки скрипки. Рекало придержал Леца за рукав, но тот и сам остановился.

Знакомая мелодия песни, похожей на молитву, не раз слышанная на концертах, сразу полоснула его как ножом по сердцу. Наверно, так же она подействовала и на Рекала. Он, казалось, уже ничего не видел и не слышал вокруг себя.

Наконец они отодвинули дверь. Хорунжий Сокира, коренастый парень с копной черных волос, дугами спадавших на лоб, сидел на диване, уронив голову на руки. Он только глянул исподлобья на вошедших, но позы не переменил. Чижик виновато опустил скрипку.

— Играй! — прикрикнул на него Сокира.

Чижик подбросил к подбородку скрипку, рассыпался глуповатым смешком и запиликал банальную полечку.

— Брось! «Ой, зійшла зоря вечеровая…»

С лица Чижика исчезла глупая ухмылка, он подошел к окну, зажмурился, положил смычок на струны, и в то же мгновенье даже лицо его изменилось. Круглые щеки как бы вытянулись, от носа к колючему подбородку подступили глубокие морщины, а свинцово-серые веки нервно задергались в такт смычку.

И снова звуки, раздиравшие сердце, наполнили купе.

— К черту! — заскрипел зубами Лец-Атаманов и в сердцах пнул ногой Чижика. — Нашли время нюни распускать. Никакая божья матерь не спасет нас, если не подоспеет на выручку Антанта! Огня, железа, а не молитв…

Чижик покорно опустил смычок, Сокира все еще тупо смотрел в пол. Молчал и Рекало. Лец-Атаманов раздраженно сделал несколько шагов между дверью и окном, каждый раз бесцеремонно тесня Чижика.

— Нам теперь не до сантиментов. На кол, в котлы этих предателей, этих равнодушных! Я бы их живьем закапывал в землю, как Ярема Вишневецкий… Чтобы и детям не повадно было…

Чувствуя себя виновником создавшегося настроения, Чижик снова вскинул смычок к скрипке. Рекало громко запел:

— Літа орел, літа сизий…