Голубые пески

Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь вам не голубятня, - семнадцать планов - не спичечная коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания: буквы жирные - калачи, и каждое слово - как кулич - обольстительно...

Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату) Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на кукорки перед комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у толстого колена - бумажка. "Письмо!"

Рванул Кирилл Михеич, "может опять от фельдшера"? Вздрогнула сквозным испугом Фиоза Семеновна.

Бумажка та - прокламация к женщинам-работницам.

Кирилл Михеич, потрясая бумажкой у бутылки самогона, сказал:

- За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня хошь? Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая... Самогон жрать! Какая такая тоска на тебя находит?

И в сознании больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул.

- Скоро комиссар уберется? - спросил.

Пьяный говор - вода, не уловишь, не уцедишь.

- Мне, Киринька, почем знать.

- Бумажку-то откеда получила?

- А нашла... думала, сгодится.

- Сгодится! - передразнил задумчиво. - Ничего он не сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну...

От комода - бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном ворона.

- Ничего я не знаю... Ни мучай ты меня. Господь с вами со всеми, что вы мне покою не даете?..

А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене.

Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи, следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком.

За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова.

Взяла его под руку и резко проговорила:

- Пойдем... пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не заглядываешь, грешно!

Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле.

- Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить?

Кирилл Михеич вяло:

- Кто?

Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом:

- Эти большевики... Которые на пароходе. Киргиз из степи сзывают резать всех.

- Я киргиза знаю. Киргиз зря никого...

- Ничего ты, батюшка, не знаешь... Нам виднее...

Грубо, басом. Шаль на груди расправлена:

- Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У меня два сына, офицеры раненые... И дочь. Ты материны чувства жалеть умеешь?

- Известно.

- Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник разбойничий. Должен ты знать.

- А я, ей-Богу...

С одушевлением, высоко:

- Ты узнай. Немедленно. Узнай и скажи. У тебя в квартире-то?

- У меня.

- Ты его мысли читай. Каждый его шаг, как на тарелочке.

Приоткрыв дверь, взволнованно:

- Два. На диване - дочь. Варвара. Понял?

- Известно.

Сметая шалью пыль с сапог Кирилла Михеича, провела его в комнату. Представила.

- Сосед наш, Кирилл Михеич Качанов. - Дом строит.

- Себе, - добавил Кирилл Михеич. - Двухъэтажный.

Офицеры отложили карты и проговорили, что им очень приятно. А дочь тоненько спросила про комиссара, на что Кирилл Михеич ответил, что чужая душа - потемки, и жизнь его, Запуса, он совсем не знает - из каких земель и почему.

На дочери была такая же шаль, только зеленая, а руки тоньше Олимпиадиных и посветлей.

Кирилл Михеич подсел к офицерам, глядя в карты, и после разных вежливых ответов, спросил:

- К примеру, скажим, ежели большевики берут правления - церкви строить у них не полагается?

- Нет, - сказал офицер.

- Никаких стилей?..

- Нет.

- Чудно.

А генеральша, меся перед пустой грудью пальцами, басом воскликнула:

- Всех вырежут. На расплод не оставят...

Дочь тоненько, шелковисто:

- Ма-а-ма!..

- Кроме дураков, конечно... Не надо дураками быть. Распустили! Покаетесь горько. Эх, кабы да...

Ночью не спалось. Возле ворочалась, отрыгивая самогоном, жена. В комнате Олимпиады горел огонь и тренькала балалайка. Из кухни несло щами и подымающейся квашней.

Кирилл Михеич, как был в одних кальсонах и рубахе, вышел и бродил внутри постройки. Вспомнил, что опять третий день не выходят каменщики на работу, - стало обидно.

Говорили про ружья, выданные каменщикам, звать их будут теперь красной гвардией.

Ворота не закрыты, въезжай, накладывай тес, а потом ищи... Тоже обидно. А выматерить за свое добро нельзя, свобода...

Вдоль синих, отсвечивающих ржавчиной, кирпичей блестела чужим светом луна. Теперь на нее почему-то надо смотреть, а раньше не замечал.

При луне строить не будешь, одно - спать.

Тени лохматыми дегтяными пятнами пожирали известковые ямы. Тягучий дух, немножко хлебный, у известки...

И вдруг за спиной:

- Кажись, хозяин?

По голосу еще узнал - шапочку пильмешком, курчавый клок.

- Мы.

Звякнув о кирпичи саблей, присел:

- Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в воздух для страха. Вы боитесь выстрелов?