Читаем Голый без электричества полностью

Причиной был красивый импортный ластик (мы их называли «резинками», в невинности своей.) Любимец класса Андрюша Шастов взял у меня этот ластик и не вернул. Я ударил его и разбил ему губу. Он ходил за мной, всхлипывая окровавленным ртом, по темному школьному коридору и грозил расправой, и вместе с ним — за ним — двигалась толпа наших одноклассников. Они были на его стороне. А расправиться со мной должен был Женя Мирошниченко, здоровый белокурый парень, он уже тогда во время урока занимался онанизмом на задней парте…

На большой перемене в наш класс зашел Юра Федотов из параллельного «Б» класса (я учился в «В»), подошел к стоящему у подоконника Жене Мирошниченко и мгновенно, сокрушительно ударил его в зубы. Юра считался самым сильным мальчиком в четвертых классах. Мы с ним были из одного детсада, «Соловушки». Однажды, стоя с ним в ограде его частного дома, я обнял Юру за плечи и объявил:

— Мы с тобой горы свернем!

Не знаю, где я это вычитал. Юра сказал:

— А зачем?

Мало–помалу наши дороги разошлись, и никаких гор мы не свернули.

Но тогда — тогда мы еще были друзьями, и потому–то мой класс не мог меня побить. Меня просто обзывали «буржуем», «Афоней», открыто презирали, и — со мной, в общем, не разговаривали. С четвертого класса по восьмой. Пять лет. С перерывами на каникулы.

По утрам я плакал в ванной. Я боялся идти в школу, я ненавидел своих товарищей. Каждый день был днем насмешек и унижений.

В седьмом, кажется, классе я влюбился в Наташу Трифонову и вырезал бритвой на руке: «Н. Т.» У нее был бело–коричневый пятнистый портфель, вечно чем–то набитый, я однажды вызвался его поднести и оказался у нее в гостях. Она порхала от стола к столу в нешкольной кофточке, смеялась и рассказывала, что, если коснуться одновременно ее магнитофона и батареи, тебя ударит током. Жили они, с матерью и отчимом, в комнате коммунальной квартиры. До того я подобных жилищ не видел. А отчима увидел лишь однажды: зашел за Наташей. Красивый мужик в шляпе, злой и небритый, сидел за столом и пил водку. На столе, кроме стакана и бутылки, не было ничего. Он посмотрел на меня и вежливо сказал хриплым голосом:

— Ее нет дома.

Я приглашал ее даже на свой день рождения, но она не пришла. Ее подружка, Люда Рухлова, со смехом мне сказала утром, что они вдвоем до позднего вечера сидели в кабинете химии и учили уроки — именно, чтобы ко мне не идти.

Это был первый день рождения, в который я — точно помню, что, — плакал. Еще я плакал, когда в свой день рождения, 25 ноября, узнал о смерти Фредди Меркюри. Но это случилось значительно позже, я уже был взрослым человеком и алкоголиком…

А школу я закончил с серебряной медалью.

5

Наш первый дом в Кургане — пятиэтажка в конце улицы, мы жили на четвертом этаже. Иногда во дворе дрались пьяные взрослые парни. На скамейках у подъездов сидели компании трудных подростков, и моя сестра там у кого–то сидела на коленях. Дома ее били ремнем. Меня ремнем не били.

Помню, летом прошел дождь, все сияло, и я — мне еще не было десяти тогда, — в одних плавках бегал по лужам, на виду у всего дома. Бегал и разбрызгивал воду голыми ногами, мне было так весело.

Отцы наши были еще молоды: друзья родителей, дядья… Однажды они вышли во двор и по нескольким поводам подрались там с парнями. Я смотрел с балкона. У одного из парней, схватившего было камень, этот камень успели выбить из рук: наверное, у него не было моей детской решимости, и он уже знал, что такое убийство…

Отцы победили тогда, да как убедительно: приехала милиция, и их забрали (правда, ненадолго). Помню, дядя Саша был в цветастой нейлоновой рубашке, и милицейские крутили ему руки за спину: руки были сильные и загорелые.

А дядя Юра как–то по недоразумению прихлопнул мне пальцы автомобильной дверцей, и я был «белый как простыня», сказала мама. Но все равно, жизнь у нас была общая, мы очень часто съезжались семьями, дружили; сейчас этого нет, потому что они все стали старые, у них внуки, маленькие пенсии, золотые зубы… Что же до моих двоюродных братьев и сестер, то они всегда были вместе — без меня. Не знаю, кто кого интересовал меньше. Нас вечно ссаживали в одной комнате, будто кошек или черепашек, чтобы мы принюхались друг к дружке и пообвыкли, но я так и не пообвык до сих пор, а теперь уже поздно. Однако первый поцелуй в губы мне подарила двоюродная сестра, Леночка, мне было меньше, чем Ромео, ей — меньше, чем Джульетте, о чем еще мы могли мечтать?

— А давай поцелуемся, — сказал я, наклоняясь над ней.

— Нет, — сказала она и закрыла глаза.

Помню, что поцелуй был сладкий и светлый, но тогда я был разочарован: книжный мальчик, я ждал водоворота, безумия… Скоро она ушла, и я закрыл за нею дверь, и сколько раз потом женщины так улыбались мне, когда я закрывал за ними дверь… Я думаю, эти улыбки — лучшее, что бывает между мужчиной и женщиной. Поэтому их нужно сразу запивать стаканом чая.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Полет на месте
Полет на месте

Роман выдающегося эстонского писателя, номинанта Нобелевской премии, Яана Кросса «Полет на месте» (1998), получил огромное признание эстонской общественности. Главный редактор журнала «Лооминг» Удо Уйбо пишет в своей рецензии: «Не так уж часто писатели на пороге своего 80-летия создают лучшие произведения своей жизни». Роман являет собой общий знаменатель судьбы главного героя Уло Паэранда и судьбы его родной страны. «Полет на месте» — это захватывающая история, рассказанная с исключительным мастерством. Это изобилующее яркими деталями изображение недавнего прошлого народа.В конце 1999 года роман был отмечен премией Балтийской ассамблеи в области литературы. Литературовед Тоомас Хауг на церемонии вручения премии сказал, что роман подводит итоги жизни эстонского народа в уходящем веке и назвал Я. Кросса «эстонским национальным медиумом».Кросс — писатель аналитичный, с большим вкусом к историческим подробностям и скрытой психологии, «медленный» — и читать его тоже стоит медленно, тщательно вникая в детали длинной и внешне «стертой» жизни главного героя, эстонского интеллигента Улло Паэранда, служившего в годы независимости чиновником при правительстве, а при советской власти — завскладом на чемоданной фабрике. В неспешности, прикровенном юморе, пунктирном движении любимых мыслей автора (о цене человеческой независимости, о порядке и беспорядке, о властительности любой «системы») все обаяние этой прозы

Яан Кросс

Роман, повесть