Голый без электричества

Есть еще «реалисты», они пишут про себя и людей, которые их окружают. Тут вроде бы все честно, и мне подходит больше, однако я опять в нерешительности: а как выбрать те моменты жизни, которые достойны описания? Что–то яркое? Решающее? Изломы какие–то? Но — опять–таки — зачем? Смысл — какой?

Подобное, видимо, пишется теми, кто любит и ценит жизнь. Энергию жизни, ее воплощения… И доказывают всем творчеством: жизнь такова. Или такова.

Но мне–то что за дело до жизни. Я не люблю ее и не ценю, просто живу. И от того, что я живу, никто не приходит в восторг — а я и подавно.

Выходит, мой «роман» — сплошное надувательство. Конечно же, это никакая не литература — это философия. Да, примитивная, без диплома; нет ни терминов, ни стиля, ни общей концепции мироздания; но такова уж эта философия, и она именно моя.

8

И Она именно моя. Скоро, очень скоро станет таковой для всех, кто знает ее и меня.

Нас застукал муж. Когда он, обнаружив, что дверь заперта изнутри, принялся звонить не переставая, Она спросила:

— Ну и где твоя интуиция?..

Моя интуиция подсказывала мне смыться — или остаться и узнать, что получится. И я остался.

Этакий фарс. Она открыла дверь (я уже сидел на кухне, со скомканным галстуком в кармане) и рассмеялась ему в лицо — может быть, и сконфуженно, но в лицо.

— Ты что, совсем обалдела? — сказал муж. Тут я вышел из кухни и сунул ему руку, которую он машинально принял. И я сразу же прошел на балкон.

Он присоединился ко мне чуть погодя. Мы покурили вместе, поговорили о погоде, общих знакомых, особенно много — о моем хитром телефоне почему–то. Я смотрел ему в глаза и улыбался.

Потом заторопился («дела!») и ушел. А он заговорил о разводе. Заявил, что завтра пойдет к юристу. И так далее.

Еще сказал: «Как в анекдоте — муж приходит с работы…» И спросил: «Могу я поинтересоваться, давно это у вас?..» Она отрезала: «Нет, не можешь».

Я снова покурил в скверике, у меня горели уши. Потом поднялся со скамейки и действительно отправился по делам, на ходу надевая галстук через голову.

Муж две ночи не ночевал дома.

9

Летом всегда тяжело. Сходятся обстоятельства — как Сцилла и Харибда; газеты разоряются, заказчики скупеют, квартира дорожает… А зимние деньги кончаются — хочется сказать, так и не успев начаться.

Лето — пустой холодильник, пустые штаны. Комар на голом брюхе. Пьяные зомби на улицах. Кровь. Солнце — кровь, луна — больная кровь… Луна — мучной червь…

В подобном аду заниматься «делами», устраивать «дела» — все равно, что в костюме клерка восседать на горе черепов с пылающими и тлеющими глазницами. Вычислять на компьютере, сколько тебе жить осталось. Летний бизнес — саднит…

Мы сидим в кафе, где можно курить, пьем кофе «по–восточному». У нее красные глаза — не высыпается. Во–первых, сессия; во–вторых, полночи проревела. Ей страшно. У нее кончились деньги и сигареты. Я сбежал с работы, чтобы дать ей денег и развлечь.

Мы обсуждаем будущую жизнь. Никаких друзей–мужчин — для нее; никаких дверей, запирающихся изнутри… Чувствую себя веселым и бесчеловечным: газета опять на грани закрытия, а я — на краю нищеты. Начальнички — это запретное, вурдалацкое, зэковское словечко все чаще просится мне на язык. «Начальничек» — можно сказать презрительно, ласково, угрожающе… Какие уроды распоряжаются моей жизнью. Сброд авантюристов, недотеп и маньяков, вымещающих на мне, умном и здоровом, свою органическую неспособность к поддержанию чего–либо в должном состоянии достаточно долгое время. Всех делов — начать и кончить; а кончают они на лету, опрыскивая прохожих…

Я так не могу, я трахаюсь вдумчиво, долго, очень долго…

— Мы будем уходить в разное время, — говорю я. — Буду будить тебя пинками и орать: «Давай, катись в свой институт!»

Она смеется. Остановившись, поглядывает на меня и смеется опять.

— А ну ее к черту, эту работу, — говорю я. — Поехали ко мне.

В троллейбусе, стоя сзади, я ощущаю ее всю и целую ее ушной ободок, холодный и скользкий.

Она стоит с закрытыми глазами, качаясь, хотя замерла.

10

Плебей. Это я. Не соблюдаю правил игры. И при этом лукавлю: когда коллеги–эстеты черное выдают за белое, я говорю — «вы же выдаете зеленое за белое!» И они презрительно смеются.

Потому что, если б я им начал толковать, какого цвета молоко, они бы не смеялись — они бы меня со свету сжили. А мне хорошо на свету просвечивать, я от этого такой целлулоидный делаюсь, такой упругий и теплый…

Эти эстеты…

Иная публика в троллейбусе. Он, короб жестяной, то взвоет, то умрет, то дернется рывком, то рывком же затормозит.

— Ездун! — парень рядом с нами начинает тискаться к выходу. Вскоре салон редеет; кондукторша, всех уже запугавшая и обилетившая, добреет на глазах. И мы, влюбленная парочка, бедный молодой мужчина и бедная молодая женщина, так ничего не заплатив, выходим тоже — и прыгаем в другой троллейбус:

— Там пробили, а здесь опять пробивать? — машу я в воздухе воображаемыми абонементами и нагло улыбаюсь. И другая тетка с белым значком на куртке оставляет нас в покое. Так, дуриком, доезжаем до места. Три тыщи сэкономили.