Гомер

назначенную роком, но это его нисколько не останавливает (XIX, 420 сл.):

Что ты, Ксанф, пророчишь мне смерть? Не твоя то забота!

Знаю я сам хорошо, что судьбой суждено мне погибнуть

Здесь, далеко от отца и от матери. Но не сойду я

С боя, доколе войны не вкусят троянцы досыта!

Так говорит он, мрачный и гневный, своему вещему коню. В пылу боя, когда Ликаон

просит у него пощады, он опять вспоминает о своем собственном жребии, и мы не знаем,

убивает ли он Ликаона в пылу боевой страсти или это есть его послушание судьбе. Он

говорит (XXI, 106-113):

Милый, умри же и ты! С чего тебе так огорчаться?

Жизни лишился Патрокл, – а ведь был тебя много он лучше!

Разве не видишь, как сам я и ростом велик, и прекрасен?

Знатного сын я отца, родился от бессмертной богини, –

Смерть однако с могучей судьбой и меня поджидают.

Утро настанет, иль вечер, иль полдень, – и в битве кровавой

Душу исторгнет и мне какой-нибудь воин троянский,

Или ударив копьем, иль стрелой с тетивы поразивши.

У Ахилла тайное знание, тайное видение своей судьбы. Он не просто слепой

разрушитель. Его сознание есть сама судьба, осознающая себя в человеке. Безличная

стихийность и оформлена здесь как интимно-личное переживание.

В-четвертых, эта «любовь к року» (как потом скажут стоики) превращена у Ахилла в

целую философию жизни. В своем ответе на просьбу Приама (Ил., XXIV, 518-551) он

создает целое построение о счастье и несчастье человеческой жизни и высказывает

сильно-пессимистический взгляд на человека: «Боги такую уж долю назначили смертным

бессчастным, – в горестях жизнь проводить. Лишь сами они беспечальны» (525 сл.). И это

не просто теория. Ахилл, этот зверь и дикий ураган войны, понимает, что и Приам с своим

убитым сыном Гектором и он, Ахилл, с своим убитым другом Патроклом в сущности, одно

и то же, и [240] он знает тщету всякого человеческого сетования: «Ну, успокойся ж ив

кресло садись», – говорит он (522 сл.). «Как бы ни было грустно, горести наши оставим

покоиться скрытыми в сердце!» В непреклонном воинском сердце живет теплое и мягкое

чувство человечности, чувство общей судьбы всех людей. И вот мы видим, как Ахилл

преображается в сцене с Приамом. Он просит Приама не растравлять его душу новыми

просьбами, боясь, как бы не выйти из себя и не нарушить своего дружелюбия к Приаму и

завета Зевса (570). С другой стороны, чтобы не оскорблять старца-царя видом Гектора и

опять-таки не возбудить в себе гневную реакцию на возможное возмущение Приама, он

приказывает тайно привести труп Гектора в порядок, омыть, умастить, одеть и положить

на прекрасную колесницу (580-590). А после этого он щедро угощает Приама, и они оба

долго удивляются взаимной красоте и боговидности (599-633). И все это вовсе не потому,

что он забыл о своем покойном друге в минуту внезапно нахлынувшей

сентиментальности. Нет, он очень его помнит и даже обращается к нему с молением не

гневаться и с обещанием ублажить его в дальнейшем (592-595). Мало этого, боясь, чтобы

кто-нибудь не увидел Приама и не поднял шума из-за прибытия неприятеля в греческий

стан, Ахилл кладет Приама ночевать не в доме, а на дворе, с большими при том

почестями. И напоследок даже спрашивает, сколько дней будет длиться в Трое

оплакивание и погребение Гектора, чтобы в течение этого времени не нападать на

троянцев. И в дальнейшем троянцы без всякого страха в течение положенных 11 дней

выходят за городские стены для погребения героя, веря благородному слову Ахилла. Все

это вообще показывает, что Ахилл и действительно имеет опыт общечеловеческой судьбы

и со всей интимностью чувствует общее равенство людей перед нею.

В-пятых, нужно прямо сказать, что от этого глубокого и сложного образа Ахилла

веет в конце концов некоей печалью, некоей грустью, той особенной античной

благородной печалью, которая почила и на всем многовековом мироощущении

античности. Сладострастие боя, нежнейшая дружба и любовь, преданность воле судьбы,

абсолютное личное бесстрашие перед ликом пустой и томительной вечности Аида и,

наконец, интимное чувство человечества и человечности, – все это слито у Ахилла в один

жизненный порыв, в один социальный инстинкт, в одно нераздельное и монолитное