Гомер

мешать предпринятой им краже (68-93), он совершает жертвоприношение, сам

наслаждаясь запахом жареного мяса (131), все время оставаясь «радостнодушным»

(charmophron) (127). Незаметный никому, он проскакивает домой через замочную

скважину (146) и, как ни в чем не бывало, укладывается в колыбельку (150), «как глупый

младенец» (151). Только одна мать не могла не заметить этого. Но и ее он не то умилил

своей «невинностью и глупостью» (164), не то угрозой стать жуликом (175). Аполлон

догадывается о виновнике похищения его стада. Но автор гимна продолжает рисовать

Гермеса все в том же улыбчивом, юмористическом виде (235-242): при появлении

Аполлона Гермес залезает под пеленки: «головку, руки и ноги собрал в незаметный

комочек, только что, будто, из ванны, приятнейший сон предвкушая, хоть и не спящий

пока». Аполлон гневается, но милые аргументы младенца о том, что он думает только о

пеленках и теплой ванночке и что куда же ему, такому маленькому, гонять коров,

действуют даже на Аполлона. К тому же Гермес при этом (278-280)

начал подмигивать часто глазами.

Двигать бровями, протяжно свистеть и кругом озираться,

Чтоб показать, сколь нелепой считает он речь Аполлона. Умилился даже сам

Аполлон, понявший, что перед ним «хитрец и обманщик», жулик и вор, который будет

промышлять темною ночью и который станет «главою воров» (291). Он схватил его на

руки и стал уносить, но тот нашел новый способ избавиться от насильственного уноса: он

(296-297)

выпустил знаменье в воздух, –

Наглого вестника брюха, глашатая с запахом гнусным;

Вслед же за этим поспешно чихнул он.

Против такой аргументации Аполлон опять не устоял, и положил мальчишку на

землю.

В дальнейшем дело доходит до Зевса, который и учиняет над ним суд. Однако,

Гермес настолько уверенно врет перед всевидящим Зевсом, настолько нагло клянется в

своей невинности, что и Зевсу оставалось только рассмеяться (387-390).

Кончил Килленец и глазом хитро подмигнул Громовержцу.

Так и висела на локте пеленка, – ее он не сбросил. [315]

Расхохотался Кронид, на мальчишку лукавого глядя,

Как хорошо и искусно насчет он коров отпирался.

Конечно, Зевс велит Гермесу отдать забранных им коров Аполлону, но и тут, когда

уже коровы были обнаружены, он нашел средство подчинить Аполлона своей власти. Он

заиграл на своей кифаре и запел, и красотой своей музыки очаровал Аполлона (416-434).

Аполлон за эту кифару отдает ему не только коров и прочие богатства (461 сл.), но и всех

животных на свете (568 сл.).

Во всей античной литературе, кажется, мы не найдем другого такого милого,

прелестного, обворожительного образа мальчишки-бога, представляющего собою, можно

сказать, самое идею комизма и юмора, данную в адекватном воплощении.

Боги вообще улыбаются и смеются в Гимнах не раз. Вот страждущая Деметра,

которая не может найти своей дочери (V, 198-204).

Долго без звука на стуле сидела, печалуясь сердцем,

И никого не старалась порадовать словом иль делом,

Но без улыбки сидела, еды и питья не касаясь,

Мучаясь тяжкой тоскою по дочери с поясом низким.

Бойким тогда балагурством и острыми шутками стала

Многоразумная Ямба богиню смешить пречестную:

Тут улыбнулась она, засмеялась и стала веселой.

Вот Аидоней, «владыка умерших», который на слова Гермеса, требовавшего

освобождения Персефоны (357), «улыбнулся бровями». Вот Дионис, который при

разбойниках на корабле «восседал и улыбался темно-синими глазами» (VII, 15). Вот

Афродита (X, 2 сл.): «Не сходит улыбка с милого лика ее». Афродита, впрочем, всегда

«улыбколюбивая» (philommeides), и это мы встречаем не раз. С такой улыбкой она (Ил.,

III, 424) сводит Париса и Елену и вообще (IV, 10) следит за Парисом, беседует (V, 375) с

своей матерью о полученной от Диомеда ране, исполняет (XIV, 211) просьбу Геры о

даровании любви (XX, 40), отправляется на сражение и (Од., III, 362) возвращается на

Кипр после любовного свидания с Аресом. Нет недостатка в подобных текстах и в

Гимнах: (IV, 17) «улыбколюбивая» Афродита не в силах зажечь Артемиду (49, 56). Она