Good Again (СИ)

— Соглашусь. Она было более уязвима физически, однако она оставалась при этом самой собой. А ты нет. Твое подсознание обнаружило самый острый и болезненный для тебя момент и извлекло на свет «другого». Во время близости с Китнисс отчего тебя прикрывал этот «другой»?

Я попытался воссоздать последнее воспоминание о тех ночах с Китнисс, но обнаружил в памяти прореху.

— Я не припоминаю, чтобы я был напуган, доктор.

— Не сознательно, — он приподнялся в кресле и наклонился над столом ко мне. — Но твое подсознание было так напугано, что поспешило оторвать тебя от этой ситуации. И в придачу стало плохо себя вести, — он откинулся в кресле, сцепив перед собою пальцы. — У меня есть подробный отчет о том, что там произошло, сделанный Китнисс. Когда мы достаточно продвинемся вперед, я поделюсь с тобой подробностями. Пока же у меня есть для тебя домашнее задание, — из ящика стола он достал карточку и что-то на ней нацарапал. — Там у нас находится комната арт-терапии. Может, ты и помнишь ее с прошлого раза, но на всякий случай я написал тут ее номер и как туда пройти. Перед нашей завтрашней встречей я попрошу тебя нарисовать несколько воспоминаний из раннего детства. Все, что тебе вздумается: лучше вообще слишком много об этом не размышлять. Не нужно их поправлять — если это негативные воспоминания, путь так оно и будет. И принеси рисунки завтра на наш сеанс.

— Ладно, — ответил я, и мне стало интересно, в каком направлении намерен дальше двигаться Доктор Аврелий.

***

Войдя в комнату 128, я едва не ослеп от яркого закатного света, который щедро заливал студию. Окно здесь, как и в моей палате, глядело на юго-запад. Белые стены и кафельный пол отражали каждый сияющий, как бриллиант, солнечный блик. Глаза к этому скоро привыкли, но от яркого света было все равно не слишком комфортно. Поэтому я просто задернул тонкую занавеску, отчего свет в комнате сразу стал более мягким, щадящим.

Самое время было осмотреться. Сразу же обнаружилось множество ящичков со всеми необходимыми принадлежностями для рисования, которые на моей памяти уже успели мне как следует послужить. Вдоль стен выстроились пустые мольберты, а в задней части комнаты было полно аккуратно разложенных по круглым ячейкам красок, карандашей и всего прочего. Мне не хотелось рисовать все это в своем личном этюднике, ведь идея этих рисунков принадлежала не мне.

Усевшись на скамью, я взял из коробки несколько простых карандашей. Мне нравилось какими качественными вещами все было оснащено в этой больнице. Прежде мне приходилось уже выполнять такого рода задания, поэтому я постарался очистить сознание и принялся рисовать. Тишину нарушал лишь легкий шорох карандашного грифеля на бумаге.

В следующие несколько часов я набросал много разных сценок, припоминая их во всех подробностях. Школьные дни в окружении друзей, как мы с братьями боремся, как я пеку с отцом торты, и он учит меня глазировать их. Я наслаждался этой счастливой прогулкой по страницам моей памяти, так как они, как и книги, которые Том нашел на развалинах пекарни, напоминали мне о тех, кого я потерял. Моя семья и отношения в ней были далеко не идеальны. Мать явно была недовольна жизнью, а отец далеко не всегда заступался за нас, когда она вбивала нам свои явно преувеличенные представления о дисциплине. Но, судя по моим рисункам, даже в зачастую жестоком мире моего детства было место радости и красоте. Хотя в любом случае все эти люди теперь были мертвы, и я не обирался таить обиды на тех, кого стерли с лица земли, спалив дотла.

Я разговаривал с Доктором Аврелием о том, что нарисовал, и тот меня внимательно слушал. Все эти разговоры вроде бы не слишком отличались от наших прежних бесед. Но однажды, когда я описывал как отец делал крем из яичных белков, он меня прервал.

- Пит, часто ли твоя мать била тебя и твоих братьев?

Он застал меня врасплох, я не мог взять в толк, как рисунок, на котором был мой отец, может быть связан с побоями, что мы сносили от матери.

— Все время. Каждый день, каждый раз, стоило нам в чем-то напортачить.

— И при этом среди множества твоих рисунков она есть едва ли на пяти. Отчего так?

— Доктор, я рисовал то, что делает меня счастливым. А с моей матерью у меня связано не так уж много светлых воспоминаний.

— Но я просил тебя рисовать все, что придет на ум, даже несчастливые моменты. А из твоих рисунков можно сделать вывод, будто её и вовсе не было. Разве она держалась от вас подальше?

— Нет, — помотал я головой. — Я просто… не люблю ее рисовать.

— Но она была. Присутствовала она в твоей повседневной жизни?

— Да, — я начал заламывать руки. Я понимал, к чему он клонит, и чувствовал, что мне это вряд ли придется по душе.

Доктор Аврелий потер рукой подбородок.

— Мне нужно больше знать о ней. Нарисуй ее. То, что ты о ней помнишь. И мне дела нет до того, насколько это будет нелицеприятно. Ты можешь это сделать для меня?

Я тяжело сглотнул.

— Попытаюсь.

Он же грустно мне улыбнулся.