Good Again (СИ)

— Пит, прошу тебя, успокойся, — он встал и налил мне стакан воды из металлического кувшина, который стоял у него на невысоком шкафу позади стола. Дал мне напиться и взглядом указал на кресло. Я тут же вылакал всю воду и снова воззрился на рисунки.

Доктор Аврелий разложил их перед собой и перевернул так, что я тоже мог их рассмотреть.

— В такой вот они идут последовательности?

Я затряс головой.

— Я не собирался… И не планировал так это рисовать.

— Расскажи мне о них, — сказал он тихо.

Я глубоко вдохнул.

— Просто нарисовал первое, что пришло в голову. На первом — я украшаю печенья. Мне тут немного лет — может, семь или восемь. Не уверен. В общем, кода мы были с папой, он всегда разрешал мне покрывать глазурью печенья. А в тот день я уронил все печенья на пол, — на рисунке было видно, как они падают.

— Продолжай, — мягко подбодрил меня мой психиатр.

— А на следующей картинке — мать бьет меня по затылку — со всей силы! Помню, потом шею ломило после этого два дня. Мать с энтузиазмом применяла телесные наказания. — сказал я с огромной долей горечи.

Взглянув на следующий рисунок, я невольно схватил ртом воздух, меня затрясло от страха. Я все еще не мог вспомнить, как же я это нарисовал. На картинке был ребенок, я сам, который пытается схватиться за мать в отчаянном порыве.

— Я не только не помню, как это рисовал, но и как это происходило на самом деле. И этого, и того, что на следующем рисунке, — я замолчал и показал ему четвертый рисунок, на который, наверно, в принципе было нелегко смотреть. У меня же он вызывал приступ тошноты. На нем мать отталкивала ребенка так сильно, что тот летел на пол.

— Что мы видим на этих рисунках, как ты думаешь? — спросил он. Протягивая мне эти два листка. — Опиши их, если хочешь.

— Я… — стоило мне попытаться сказать хоть слово, и меня объяла такая острая душевная мука, что это было физически больно. — Думаю… думаю, маленький мальчик… тянется к своей матери. Может быть хочет, чтобы она… утешила его. Но она этого не делает. Она отталкивает его от себя и уходит. И ему от этого ужасно больно, хуже, чем даже было, когда он искал ее утешения, — я пристально смотрел на рисунок, вбирая в себя каждую деталь, и в конце добавил. — Это было хуже, чем когда его ударили.

Доктор Аврелий качнулся вперед на кресле, указывая на последний из рисунков:

— И что маленький мальчик на этой картине чувствует?

Меня уже охватила такая глубокая печаль, что уже даже не хотелось отвечать. Хотелось лишь поднять этого малыша с пола, обнять его и утешить, дать ему то, в чем он так отчаянно нуждался. Я просто тупо глядел на доктора и молчал. И только спустя огромный промежуток времени — кто знает, сколько именно пролетело минут — я все-таки выдавил:

— Он чувствует себя никчёмным. Мать отвергла его и ушла прочь.

— Так он, наверное, чувствует себя брошенным?

Я горько рассмеялся.

— Он несомненно ощущает себя брошенным.

— Ты очень проницателен, раз можешь понять все эти его переживания из одного только рисунка. Уверен ли ты целиком и полностью, что не помнишь, как это происходило на самом деле?

Закрыв глаза, я копался в себе в поисках ответа. Я вспомнил. И это не отчетливое, осознанное воспоминание. Я помнил это не рассудком, то той смутной памятью, которая жила в моих мышцах и сухожилиях. То ощущение, та боль, тяжкое опустошение не были для меня новы, и все же я не мог бы подробно пересказать сейчас те события, память о той опустошенности таилась глубже и была много старше, чем какая-либо другая.

Мои глаза распахнулись.

— Я не могу восстановить в памяти эти события. Но я помню, что я тогда чувствовал. Тогда я запомнил это чувство навсегда, и живу с ним уже целую вечность, — словно подкошенный, я рухнул на спинку кресла, не в силах больше нести этого бремени. — Все это я — этот маленький мальчик. Все я, — проговорил я хрипло и расплакался.

Доктор Аврелий протянул мне свой носовой платок, не сводя с меня глаз.

- Пит, в комнате арт-терапии с тобой произошла диссоциация. Ты предался этому ужасному, болезненному воспоминанию, — не только о том, что тебя побили, но и о том, что отвергли. Бросили. Это характерно для детей, подвергшихся домашнему насилию, когда жертва ищет утешения у того самого человека, который причинил ей боль. В этом случае наша человеческая природа превалирует над желанием защищаться. Мы все нуждаемся в своих отцах и и матерях, и мы рвемся к ним, даже если они и есть мучители.

Я лишь тихонько всхлипнул.

— Ничего этого не помню.