Good Again (СИ)

Кивнув, я отпустил ее плечо, и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она, казалось, слегка пошатывалась, как раненый, у которого всего-то и есть выбор: либо из последних сил брести вперед, с трудом переставляя ноги, либо свалиться в дорожную пыль, да там и остаться. Было невыносимо тяжело отпускать ее в таком состоянии, зная, что она страдает, и осознавая, что ничего ты не в силах тут поделать. Когда я вернулся из Капитолия, дома меня ждала девушка, которая казалась гораздо сильнее и самостоятельнее той, что я до этого оставил дома. И я тогда как дурак поверил, что она одолела свое парализующее горе. Теперь же я опять боялся: и за нее, и за себя. Но и понимал — все это часть нашего с ней общего пути. Я не могу избавить ее от этого, как и она не может изгнать моих демонов. Есть дороги, по которым каждый должен пройти в одиночку.

И я с головой ушел в работу, и, замешивая тесто, вымещал на нем все свое беспокойство, жалость к ней и собственное бессилие.

***

Закрыв пекарню, я поспешил домой, неся в одной руке буханку хлеба, в другой – пекет с сырными булочками. Небо густо заволокло тучами, скоро должно было полить как из ведра. Этот дождь, обещавший обратиться в бурную летнюю грозу, был первым с момента моего возвращения домой. Первые тяжелые капли упали, когда я поворачивал ключ в замке, отпирая наш дом. Когда меня встретила там темнота и полнейшая тишина – нарушаемая только тихим урчанием холодильника – сердце ухнуло куда-то вниз живота.

Водрузив свою ношу на кухонный стол и переобувшись в домашние тапочки, я заметил, что сапоги Китнисс, которые были на ней с утра, небрежно брошены на стойке для обуви. Сделал глубокий вдох и заглянул в гостиную, а потом направился наверх. Одного взгляда на заправленную кровать хватило, чтобы понять – некоторые из терзавших меня опасений оказались напрасны. Ведь наша постель была первым местом, где она спешила укрыться во время своих приступов депрессии. Несмотря на облегчение, я чувствовал, что озадачен, и тут мое внимание привлекло шевеление в дальнем конце коридора, и я потопал в свою мастерскую.

Осторожно приоткрыв дверь, я обнаружил там Китнисс, сидящую на полу перед портретом Прим. Еще перед ней были разбросаны самые разные вещицы: кулон, несколько фотографий, ручки и канцелярские принадлежности, обувь, сделанные вручную тряпичные куклы и блестящие украшения. Из средних размеров коробки, стоящей подле портрета, выглядывала девичья одежда – праздничная и повседневная. Когда я вошел, Китнисс подняла на меня глаза – она не плакала, хотя лицо припухло от недавно высохших слез. Потом ее взгляд снова опустился на деревянные фигурки, лежащие у нее на коленях. А я уселся на пол рядом с ней.

- Эти игрушки… для нас вырезал папа, - заговорила она сбивчиво. – Она их любила, так что я ей отдала свои. Видишь… - и она протянула мне деревянные изображения кошек, лошадей и птички. – Он вырезал нам зверушек, потому что на обычные игрушки не было денег. И она все сохранила… Она так тщательно умела обо всем заботиться, - она шумно, со всхлипом вздохнула, и ее голос сломался. – Я отдавала ей… все, что только могла… но она не была избалованной… и ничего не требовала, - она подняла глаза, теперь они снова были влажными. – Неужто я хотела слишком многого, когда пыталась ее защитить? - и тут она резко сникла, как подрубленное топором тонкое деревце. Протянув руку, я успел ее поймать, прижимал её к себе, пока она сотрясалась в рыданиях, то и дело громко всхлипывая. И я сам украдкой плакал от того, что с ней творилось, но останавливать поток ее слез не смел. Такое горе не избыть парой слезинок. Бездонный колодец запросто не вычерпать. Словами наводнения не остановить.

Колодец Китнисс оказался невероятно глубок. За окнами меж тем бушевала гроза, ветер пытался раскачать дом, а дождь барабанил по крыше с таким ожесточением, как будто по ней скакал галопом табун диких лошадей или кавалерийский полк несся на поле кровавой брани. И я не мог ничего поделать, лишь позволить ей опереться на меня, и пытаться выстоять под напором ее горя. Ибо ее безмолвная скорбь в своем неизбывном отчаянии играла и на струнах моей души, пробуждая эхо и моего собственного горя.