Good Again (СИ)

— Потому что это должно быть по-настоящему. А не так, как будто мы делаем это от одиночества или в поисках утешения; Особенно после той Жатвы и всего остального. Я все равно уже человек пропащий*, но если все обернется таким вот образом…

И я поняла. Дело было во мне. Ему нужна была уверенность, что я сделаю это ради него, а не под влиянием одного только низменного инстинкта, минутного порыва, который мог мной овладеть. Не для того, чтобы отогнать кошмары. Чтобы забыться. Он не хотел оказаться лишь слепым орудием, не был готов пойти на это, не будучи уверенным, что мною движет. Его сомнения вызвали во мне досаду, но я как никто другой могла представить себе глубину его переживаний. Гордость моя была уязвлена, но нынче ночью я была не в силах сражаться еще и с его сомнениями. И я смирилась с тем, что на сегодня мне придется оставить всё как есть, хоть на душе от этого и было ужасно муторно и пусто. Я так и осталась лежать на боку, даже когда он потянулся, чтобы накрыть меня одеялом. Не отреагировала, когда он меня приобнял за талию, как делал это каждую ночь. Не стала ни прижиматься к нему, ни отстраняться. Я просто лежала неподвижно, напряженная, чувствуя как эхо его прикосновений пульсирует во мне, не суля ни капли облегчения. Во мне закипал бездумный гнев, рожденный прежде всего смущением, — он приходил на смену более тонким и трепетным чувствам, которые так и остались невысказанными, лежащими под спудом. Я чувствовала, как он приблизился, поцеловал меня в плечо, и от этого мою сейчас особенно чувствительную кожу как будто закололи сотни тонких иголок.

— Не надо, Китнисс. Пожалуйста, расслабься.

— Китнисс, поцелуй меня, Китнисс, мне нужно остановиться, Китнисс, пожалуйста, расслабься. Китнисс, Китнисс, Китнисс. Знаешь что, пойду-ка я ночевать к себе домой! — бросила я ему, пытаясь выпростаться из-под одеяла и встать с постели. Мне было больно, досадно, меня терзала неудовлетворенность, так что я была не в настроении деликатничать, как того, верно, требовал момент.

Но его рука, державшая меня, не сдвинулась с места. А я ведь обычно и не думала о том, какой он сильный.

— Я не собираюсь тебя отпускать. Тебе не удастся так запросто меня отшить, — сказал он, удерживая меня твердой рукой.

Возможно, потому что легче было быть упрямой, чем мудрой, я принялась бороться с его захватом — безрезультатно. Потом я начала бороться уже с ним самим. Пара-тройка моих ударов и пощечин даже застала его врасплох — я молотила по нему и в расстроенных чувствах вопила. Весь накопившийся за день стресс вышел наружу: я вела себя как бешеная кошка, билась и царапалась, и слезы бессильной ярости текли у меня по щекам. Пит умудрился уклониться от большинства моих ударов, но его рукам и лицу все равно здорово досталось.

Но он меня так и не выпустил, и даже смог заломить мне руки. Я попыталась лягаться, но даже без одной ноги Пит показал такую гибкость, что умудрился полностью меня подмять, удерживая руки над головой в стальных тисках ладоней. Не будь я так рассержена, мне бы наверняка очень понравилось такое его доминирование. Я и сейчас, выгнув спину, елозила бедрами, и эти движения вновь напомнили о нашем жарком соприкосновении каких-то несколько минут назад.

— Отпусти! — кричала я, извиваясь под ним.

— Не могу, — ответил он просто.

И я подумала о другом моменте нашей жизни, раздавленной ядовитой таблетке морника, убитых президентах. Подкошенная этими его словами, я обессилено откинула голову на матрас и разом бросила брыкаться.

Он наклонился к моему уху, горячо дыша мне в шею.

— Я хочу тебя все время, порой так сильно, что у меня заходит ум за разум, — он помолчал, будто старался вобрать в себя мой запах без остатка. Во мне снова все запульсировало, и я возненавидела себя за эту слабость. — Но я хочу, чтобы и ты меня хотела, а не просто нуждалась из-за того, что я помогаю тебе с чем-то справляться. Я не хочу быть при тебе заместо костыля, без которого ты просто уже не можешь обойтись. За этими вещами не ко мне. Не тот я парень, — и он посмотрел на меня.

— Чего ты от меня-то хочешь? — зашипела я на него.

Его глаза заметно потемнели.

— Всего.

Я чувствовала, что желание с ним бороться полностью меня покинуло, руки и ноги стали ватными. Забавно, он мог сейчас же получить то, чего хотел. Так просто было бы сказать ему, что я его люблю, и дать все остальное, чего он жаждал, но я была не в состоянии это сделать. Слова будто застряли у меня в горле, а от гнева и разочарования сказать это было только сложнее. Такие слова накладывали обязательства, и он был прав: сейчас было не время. Пока я не могла при ярком свете дня повторить то, что шептала ему под покровом ночи во время приступов — трусиха.

— Можешь меня отпустить. Я никуда не собираюсь, — прошептала я.