Good Again (СИ)

По вечерам же мы часто не отрываясь сидели над нашей постоянно разрастающейся Книгой Памяти. Такие воскресные бдения были особым, зачарованным временем, когда мы бродили по тропинкам нашей памяти, во всей их первозданной красоте описывая воспоминания о тех, кого любили. Хеймитч тоже стал добавлять в книгу свои страницы, так что мы втроем волшебным образом, пусть и ненадолго, воскрешали отлетевшие души, жестоко отнятые у жизни и у нас.

В тот день, когда я добавляла в книгу страницы о Финнике, Энни и их маленьком сыне, мной овладела невыносимая печаль. Мы долго плакали на пару с Питом, предаваясь скорби, пока не заставили себя собраться и жить дальше. Однажды мне приснился странный сон, в котором Финник плыл по удивительно чистому морю цвета сапфира. Небо над ним переливалось всеми цветами радуги, но с перламутровым отливом, подобно поверхности жемчуга. Розовый, серебристый, лиловый, голубой, зеленоватый, золотисто-желтый перетекали друг в друга, и я подумала: вот как смотрелась бы музыка, будь она исполнена в цвете. При этом я стояла на берегу, на белом пляже с мельчайшим, мягким песком — он был словно пудра у меня под ногами. Финник изящно рассекал волны, выпрыгивая из воды подобно дельфинам, которых мы повидали во время Тура Победителей. И вдруг я очутилась в воде подле него, он плыл рядом, на шее и мускулистой груди у него блестело ожерелье из раковин. Соленый ветер донес до меня крики больших белых птиц, бессмысленно и жалобно выкрикивавших свои призывы небесам.

Хоть мои губы и не двигались, я рассказала Финнику о его прекрасном сыне. Его зовут Тристен, Финн. Ты знал, что оставил на земле эту частицу себя? Он лишь кивнул, и его улыбка была такой сияющей, что у каждого, кто ее увидел, екнуло бы в сердце. Мне так хотелось его обнять, поблагодарить его за дружбу, за то, что научил вязать узлы, за то, что в моей жизни все еще оставался Пит, но я не могла сделать этого во сне, мне будто бы этого не дозволялось. Он тоже пытался что-то мне сказать, что-то настолько важное, что это могло бы перевернуть всю мою жизнь, но странный туман поглощал все звуки и уносил их прочь. И мы просто продолжали плыть с ним бок о бок, плеща руками по воде, покачиваясь на теплых волнах. Радостное чувство охватило меня всю, до самой глубины моего существа, так, что я все еще плакала от счастья, когда очнулась в объятьях Пита. И все, что я могла сказать, чтобы описать то, то пережила во сне, было:

— Мне кажется, я видела душу Финника, и мы оба радовались. Ты думаешь, мы действительно можем видеть их души, и они действительно там счастливы?

Пит лишь покачал головой и прошептал:

— Не знаю, любовь моя. Я не знаю.

— Пит! Там было столько радости, слишком много для него одного: там все, казалось, было ею залито, как светом. Мне даже не хотелось просыпаться, — отрывисто шептала я, все еще во власти чудесного видения.

Он явно был растерян, когда я, схватив его за руку, потащила его в мастерскую, притормозив лишь для того, чтобы он смог надеть протез. Включив свет, я отыскала чистый холст, совершенно не заботясь о том, что на часах было три ночи, и Питу, возможно, еще хотелось поспать. Мне крупно повезло, что он меня любил, потому что в такие моменты его чувство подвергалось нелегкому испытанию. Но мне было очень важно закрепить увиденное во сне прежде, чем светлое видение поблекнет в моей памяти. Пеняя на свою неспособность нарисовать что-либо, кроме прямой линии, я в деталях описывала Питу формы и цвета, корректируя результат по ходу — и так несколько часов к ряду, пока на холсте не были воссозданы и то, как Финник выпрыгивал из океана, и то, как он прекрасно улыбался, и как переливалось красками невероятное, сюрреалистическое небо. Пит благоговейно, полузакрыв глаза, рассматривал мое видение, как будто бы не он его перенес на холст.

— Можно мы повесим это в гостиной? — я была не в силах отвести от картины глаз.

Пит снова посмотрел на это чарующее изображение, потом на меня, и вновь на картину. В глазах у него читалась усталость, но и удовлетворение. Он прошептал:

— Конечно, — потом он усадил меня к себе на колени, и мы с ним молча посидели, обнявшись.

В тот день, когда я записала в книгу воспоминания о Катоне, Мирте, Марвеле, Бруте – тех, кому мы противостояли на арене — я стала постигать, что мне нужно не только почтить память моих павших врагов, но и научиться их прощать. Для такого человека, как я, не склонного прощать, это был огромный шаг вперед. Я научилась всех их видеть их в новом свете: жертвами бесчеловечной системы, которая и превратила их в существа, упивающиеся чужими муками и жестоким убийством детей. Я перестала гнить изнутри от ненависти, и мне стало немного легче.