Good Again (СИ)

Я твердо стояла на том, чтобы самой не смотреть наше интервью по телевидению — без сомнения, оно было просто катастрофой. Ночью меня преследовали умопомрачительные кошмары: мертвецы слонялись по улицам Шлака, тени погибших парили над горами пепла, маленькие дети горели как пламя свечи, освещая все вокруг своей гибелью. Венчало же мои сны нежное лицо Прим — такое, каким оно было в тот день, когда я вызвалась на Игры, только глаза были прищурены и прожигали меня насквозь. Глаза были вообще не её, а того ужасного переродка на портрете Пита, который был уничтожен, когда я не разбирая дороги убежала в лес. Отблеск ненависти в этих глазах будто яркое пламя оставил отпечаток у меня на сетчатке, и то и дело оживал передо мной на протяжении многих дней. Ужасы терзали меня так неотступно, что ни я, ни Пит, не могли толком поспать, и днем еле держались на ногах после этих тяжких ночей. Однако это вовсе не отменяло того факта, что много-много раз в течении последующих напряженных дней ко мне подходили люди, чтобы поблагодарить за то. что я вслух высказала правду о нашей жизни в Двенадцатом. Многие вместе со мной были возмущены тем, что интервьюерша пыталась пробить меня на эмоции в кадре, упомянув Прим. Все сходились во мнении, что Джулия Аюлис в итоге получила вовсе не то, чего добивалась. Но они и представить себе не могли как близко от края пропасти я сама в итоге оказалась, и чего мне стоило туда не рухнуть.

Тем не менее, к моему немалому огорчению, программа оказалась одной из самых рейтинговых за всю историю шоу «Привет, Панем!», а ее ведущая оказалась в центре общественной дискуссии. В итоге тяготы послевоенный жизни в полуразрушенных Дистриктах стали гораздо шире освещаться, какой бы тяжелой ни была для зрителей эта тема. Так что, по большому счету, не все последствия моей вспышки перед камерами были так уж ужасны, если она привлекла заслуженное внимание к положению в беднейших уголках нашей страны.

После интервью я постаралась отвлечься от растущей внутри меня зияющей ямы, полностью погрузившись в заботы о пекарне. В преддверие Праздника Урожая все в нашем Дистрикте, казалось, хотели купить побольше выпечки, или хотя бы хлеба. Большинство покупателей — и волонтеры, и наши старые знакомые из уцелевших после бомбардировки прежних местных жителей — не могли себе позволить изысканных сладостей. Но буханку-другую к столу, за который в праздник сядут члены семьи и близкие друзья, спешили приобрести буквально все. Не то, чтобы люди собирались праздновать с размахом — не такое уж праздничное нынче царило настроение. Да и когда оно было в нашем Дистрикте таким уж праздничным? И хотя искра надежды на возрождение теплилась в сердцах людей, слишком многое было похоронено под пеплом сгоревших дотла семейных очагов.

Но, положа руку на сердце, я сожалела вовсе не о своих словах, сказанных на всю страну. Меня жгло изнутри осознание, что все мы под прицелом телекамер — не только жители Дистриктов — вынуждены были отречься от старого мира и, прилюдно отряхнув его прах с наших ног и нацепив на лица картонные улыбки, подобно марионеткам плясать на потеху безликой толпы. Разве вместе с моей Прим не гибли и капитолийские дети? Разве капитолийцы не умирали, как и мы, на той войне? Разве они сами хотели загнать себе в души обезболивающего, позволить промыть себе мозги веселенькими шоу и сделать вид, что все позабыто? Нет, я бы и сейчас не отказалась от своих слов.

Но, произнеся их, я сорвала плод с древа познания, и этого было теперь не изменить. Прежде я вся была погружена в процесс возрождения моей жизни на пару с Питом, и не очень-то смотрела по сторонам, на то, что творилось вокруг. Умом я понимала, что многие прежние обитатели Шлака и горожане, потеряв всю семью, все еще бьются за место под солнцем. Но отчего-то это знание раньше, до интервью, не проникало в пузырь, в котором проходила моя собственная личная жизнь. Теперь же я подозревала, что мир в основе своей вовсе не изменился: Капитолий все еще жаждал шоу, а беднейшие граждане нашей страны так и прозябали в нищете. Все эта кровавая бойня и горы детских трупов не могли перевернуть краеугольный камень человеческого мироустройства.