Гор

А ребёнок понуро разваливается на веранде. Болтая босыми ногами, прикладывает руки к щекам. И вправду горячие как свежеиспеченные булочки.

Ветер сватается к клёну под стрекот цикад. Темнота сада таинственна и пухова. Шум наливаемого в миску бульона вызывает шкодливую улыбку. Переводит ребёнок взгляд на громаду поместья и резво подскакивает:

— Учитель Тодо!

Тот оборачивается. А ребёнок машет изо всех сил. Так и лучится радостью, запрокинув голову, чтобы рассмотреть в неровном свете свечей подошедшего мужчину.

— Вы тоже купались?

Кивок. Распушенные черные волосы спадают на широкие плечи, обрамляя худое лицо. Видны из-под ворота стрелы ключиц, острие кадыка подчеркнуто тенью. Крапинка родинки на подбородке.

— Господин учитель, — квохчет кухарка, переваливаясь через порог. — Что-то вы совсем поздно. Вода-то на мужской половине не остыла? Вы служек гоняйте, не стесняйтесь. Пускай топят для вас, как следует, бездельники эти.

— Всё хорошо, не тревожьтесь, — скованная улыбка, полотенце на плече. Опускается на веранду Тодо под давлением ёрзающего ребёнка, что похлопывает по доскам в приглашении. — Я и правда припозднился. И ты купался, Яль? — внимателен обсидиан.

Ребёнок же смазано кивает. Поднимается пар от миски, полной до краев наваристого золотистого бульона с нитями мясных волокон.

— Долгих вам лет жизни, тетушка! Благословят вас предки! — млеет столь искренне. Вдохнуть полной грудью аромат, пропитаться им.

— Пей на здоровье, а я пойду тоже искупнусь.

Кот свернулся в клубок у печи. Плач кукушки оттеняет шепот трав. Сёрпает ребёнок. Не сдержав протяжного вздоха, приваливается плечом к столпу, прикрывает веки. Блаженна размякшая улыбка.

— Ты не перегреешься? — интересуется Тодо. Ночная прохлада приятно контрастирует с распаренной кожей.

А ребёнок поводит лениво головой.

— Нет, — заявляет, разделяя слова с напускной важностью. — Мама говорила, что надобно нутро хорошенько прогревать, чтобы зараза никакая не пристала, — новый глоток.

Тодо кажется, что он вот-вот проголодается. Больно уж вкусно ребёнок пьет свой бульон.

— Хотите? — предлагает со смешинкой в зеленых очах.

— Нет, не нужно. Боюсь, я не такой жароустойчивый.

— Какой-какой?

— К жару привычный.

— А, — тянет ребёнок, не забывая сделать глоток. — Жарустчивый, — повторяет, важно выпятив губы. — Нужно запомнить. Умные слова — это полезно. Так тоже мама говорила. А почему вы припозднились?

— Читал.

— О чем? — ребёнок весь подбирается. Словно и вправду собирается слушать.

Руки на одеяле, расшитом пионами. Внимают участливо.

— О первой войне Солнц, — вуаль вдоха, заминка слов. — Только это будет тебе неинтересно.

— Из-за того, что я не ученый? — вскидывает брови ребёнок. Сквозит разочарованная обида.

— Нет, не поэтому, — спешно исправляется Тодо. Проводит по затылку рукой, судорога плеч. — Чтобы рассказать о войне, нужно долго объяснять её причины, — ожидание в детском осоловевшем взгляде. — Я могу поведать тебе о чем-нибудь другом.

Выбрать из вороха мрачного и назидательного нечто светлое, достойное разомлевшего дитя. Не про мифические мертвые земли за морскими просторами. Не про грешников, осмелившихся выступить против Богов и сгинувших навеки или же обращенных бездумными чудовищами.

— Хочешь послушать, — обсидиан возвращается к ребёнку, оживая в своем отрешенном выражении, — о столице Небесных Людей?

— Давайте. Это же не страшно?

— Нет, — Боги и правда невероятны. Недоступные, обратились нынче былью. — Не страшное, — опирается руками о веранду Тодо. — Писали, что Амальтея была подобна цветку лотоса и непомерно огромна. Столь огромна, что закрывала половину неба, если смотреть с земли, и от гула её двигателей дрожали кости, а глаза наполнялись слезами. Сверкали огни Амальтеи в ночи, затмевали звезды. Пелена изумрудных бликов окутывала столицу шифоновым полотном. И парили Небесные Змеи. У них была белоснежная чешуя, легкая, точно перья, а бездонные пасти полнились стеклянного сияния. Голоса — высокие, выше гласа ветра, способные забрать души своей песней. Резвились они вокруг Амальтеи, переплетаясь порой телами, и тогда охватывало столицу радужное пламя, словно заключена она была внутри чудесного пузыря. Неподвластная ни Змеям, ни самым чудовищным ураганам, парила вечность, и восседали на её троне самые достойные из Народа.

Ребёнок делает последний глоток. Смежает веки, окончательно разморённый.

— Красивая история, — пустая миска на досках, сложены руки на животе. Путается шепот. — Вот бы всегда было так хорошо.