Гор

Пытается убежать, но хватает рука за шиворот, роняет в сугроб. Закидывает сверху снегом, пока барахтается ребёнок, пока хохочет, безуспешно пытаясь перевернуться на живот. Загребает полные ладони, бросает прямо в лицо нависшего княжича.

Жмурятся студёные глаза. Выпускают руки, позволяя ускользнуть, а радужные блики вспыхивают призраками. Опадает снег, так и не коснувшись кожи. Облизывает губы мальчик, глядит мрачно и хищно. Вздымается учащенно грудь. Не по-господски это. А жарко, жарко, словно наступило лето.

— Вспомни, ты первый бросил в меня снежок.

— Но помилуйте, я же не в вас хотел, а в сосульку!

Взлохмаченные черные волосы топорщатся влажным хохолком на макушке. Запыхался ребёнок, утирает рукавом невольно выступившие слезы, зарделись щеки.

— Вы ужасно жестокий, — произносит прерывисто. — И ужасно сильный. Но я вас всё же одолею и восстановлю своё доброе имя! — взмах, взлетает снег.

Бросается вперед княжич, ныряя прямо в снежные волны и удерживая проснувшийся было звон, встрепенувшийся на защиту. Удивлённо поднимает брови ребёнок.

— Простите, — лепечет робко. Тает на пальцах снег.

А княжич стоит на коленях пред ребёнком. Улыбается хрустальными ресницами, прежде чем схватить за щиколотки, вновь уронить в сугроб, навалиться сверху, перехватывая поперек тела и отрывая от земли с изумительной легкостью в попытке самому подняться на ноги и протащить так извивающуюся добычу до кухни. Сучит ногами ребёнок, цепляется кошкой за верхнюю накидку на спине мальчика, захлебывается хохотом:

— Пощадите! Пощадите меня! Юный господин.

Мать и сын трапезничают, сидя бок о бок. Провожают старый год и встречают новый в день зимнего солнцестояния.

Ломятся столики от яств. Тушеные овощи в прозрачных нитях лапши точно бабочки в паутине. Ломтики лосося, слезинки риса, угорь в карамели, оленина в кисло-сладком соусе. Полумесяцы из тонкого теста припорошены крошкой зеленого лука. Креветки в панировке словно увиты кружевом. Резные пряники — бутоны жасмина. Символы луны, символы начала. Паста из семян лотоса внутри.

Играют музыканты. Танцовщицы, подкинув красные зонтики, ловко ловят их. Простираются звезды по подолам их платьев, укрывают горы, сковывают реки.

На кухне же праздник не столь степенен. Дотлевает в печи усатый божок, кончился его пост. Новый божок — такой же кругленький и суровый ликом займет его место на следующий год.

Тодо не замечает момента, когда несколько служанок разливают по чашам рисовое вино. Вот они загадочно шепчутся о чем-то, а вот уже успевают осушить две бутылочки до того, как на них обратит внимание экономка. Задорный румянец опалил щеки, глаза вызывающе блестят, дразнится хор голосов:

— Чем пытаться рассуждать

С важным видом мудреца,

Лучше много раз,

Отхлебнув глоток вина,

Уронить слезу спьяна![3]

— А ну-ка, подыграй нам, — бросает Нокко ребёнку. Вытаскивает сестру-близняшку в центр кухни. Старые зонтики в их руках.

И ребёнок улыбается. Обида давно позабыта. Ушла, стоило ребёнку однажды застать Нокко, глухо рыдающей на веранде кухни.

В раскосых глазах девушки смешинки, а в карих глазах Китки задумчивость. Ширма, за которой удивленное и несвойственное обычно любопытство, сосредоточенно впитывающее и запоминающее все новые ощущения. Наполненности, единения, удовольствия. Даже когда они отдыхают, утомленные друг другом, даже когда Нокко щебечет что-то совершенно бессмысленное, но позволяющее продлить миг близости.

— Ты красивая, — отпечаток на губах Китки.

Нокко хихикает. Болтая ногами, лежит на животе. Подложив под подбородок руки и удобно устроившись на широкой груди юноши наблюдает за взглядом, что гуляет по её лицу, ключицам, плечам и обнаженному телу, будто не в силах поверить до конца в происходящее. Пальцы спускаются по девичьей шее, оглаживают костяшками. Поддев голубую ленту, распускают смоляные волосы Нокко.

— Хочешь взять?

— Да, — иррациональное желание обрести. В паху наливается тяжестью возбуждение.

Заметив это, хихикает вновь девушка. Трется щекой о безволосую кожу юношеской груди, принимается сцеловывать веснушки: