Гора Орлиная

— У меня два слова, товарищ художник… Не хотел я вам тогда говорить насчет картины… Вам краски понравились, беретики разного цвета у девчат… Красиво, конечно, только вы пока не рисуйте свою картину. Правды в ней не будет. Не беритесь вы за нее, пока всего не увидите… Вот хотя бы сюда гляньте. — Он указал в темный угол цеха, где на каком-то дощатом помосте, у чугунной печи, слабо мерцавшей красным пятном, кто-то спал, свернувшись клубком. — Это из моих сборщиков паренек. Филькой зовут. У меня квартирует. Гнал его, проклятого, домой, а он говорит: «Все на военном положении, а я что — хуже?» Посплю, говорит, чуток — и снова на узел. Притомился, уснул. Известно, плечи-то не богатырские… А сколько теперь на этих ребячьих плечах лежит! — Алексей Петрович помолчал. — Подольше к нам походите, а потом и рисуйте, правильное сочетание красок получится… Вы, кажется, к Егоровой собрались? Тоже дело… Извините, что задержал.

— Спасибо! — Токарев крепко пожал руку мастеру и улыбнулся. Давние морщинки собрались, живыми узелками стянулись у его добрых глаз, таких выразительных на продолговатом худом лице.

Прежде чем уйти, Токарев еще раз посмотрел на поворотное приспособление, не удержался и вынул блокнот.

Когда он проходил мимо чугунной печи, Филька уже проснулся. С таинственным видом он что-то рассказывал окружившим его ребятам.

Взгляд художника потеплел.

Долго шел Анатолий Владимирович по Горнозаводской улице, разыскивая дом сталевара Егорова, прислушивался к реву моторов: по дорогам рабочей окраины шли на обкатку танки.

Появился он перед окнами егоровского дома в такую минуту, когда хозяйка меньше всего ждала гостей. И без того много было хлопот. Оказывается, мальчишки позабыли выкупить хлеб, а был уже вечер, и Фаня боялась, что талоны пропадут. Она дала подзатыльник старшему и отправила в магазин, младшему сунула кусочек сахару и усадила на подоконник, а сама принялась чистить картофель.

— Мама! — крикнул Борька с подоконника. — А к нам дедушка идет. Высокий.

Фаня сидела на корточках перед чугунком. Быстро поднявшись и отряхнув подол, она разроняла картофельную шелуху, перешагнула через нее и бросилась к окну. На крыльцо поднимался высокий, сгорбившийся старик в шляпе и с палкой. Фаня услышала, как он постучал в дверь набалдашником палки, и побежала открывать.

Гость вошел в комнату, снял шляпу и, надевая ее на палку, спросил:

— Извините меня. Вы товарищ Егорова?

— Я, — ответила Фаня, отступая и следя за руками старика.

— Очень хорошо, — сказал гость, улыбаясь. — Только вы не смотрите на меня так. Разве я похож на недоброго вестника? Моя фамилия Токарев. Есть такой художник. Может, слышали? Я хочу написать ваш портрет.

Не зная что сказать, Фаня молчала.

— Товарищ Леонов посоветовал, — пояснил Анатолий Владимирович. — Вы, я думаю, возражать не станете? Это не очень много времени отнимет. Я мог бы даже у вас поработать, чтобы вам не ходить в мастерскую. У вас ведь малыши, кажется? Это ваш младший? Какой белокурый!..

— Не нужно мне портретов, — промолвила Фаня. — Да и платить нечем, по правде говоря. Так что…

— Вы меня не поняли, Фаня… Разрешите называть вас так? Меня направил заводский комитет написать портрет стахановки. Так что платить будете не вы, к вашему счастью. Да и висеть он будет не у вас в доме. Тоже, может быть, к вашему счастью.

Художник хотел развеселить Фаню, но она не улыбнулась и растерялась еще больше. Фаня никак не могла представить себе, что ее портрет может висеть в клубе завода. Она недоверчиво взглянула на Токарева. Это все Леонов, он подослал художника. Должно быть, хочет утешить. Но этим ее не утешишь.

— Я совсем и не стахановка, — сказала она. — Мне до передовых очень еще далеко. Вот эти мешают, за подол держатся.

Фаня указала на Борьку, который с любопытством разглядывал палку художника.

Анатолий Владимирович все еще стоял у порога. Фаня пододвинула табурет, извинилась, что не предложила раньше. Но он отказался сесть и чуть встревоженно спросил:

— Но ведь Егорова это вы? Начальник цеха не стал бы, я думаю, советовать… Я завтра, конечно, все выясню. А сегодня вы все-таки разрешите набросочек сделать.

Фаня покраснела, чувствуя, что получилось как-то не очень гостеприимно, и еще раз пододвинула табурет. Анатолий Владимирович сел, вытащил блокнот и карандаш.

— Вы, пожалуйста, занимайтесь своим делом, — сказал он Фане, — и не обращайте на меня никакого внимания. Вы, кажется, картошку чистили? Вот и продолжайте. Я не долго. Беглый набросочек. Примериться… Такая уж привычка, знаете.

— Как же это? — смущенно спросила Фаня.

— Ничего, ничего. Вот когда я к вам в гости приду, тогда другое дело. В уголке на табуретке сидеть не стану, поближе к столу подвинусь.

Все еще испытывая неловкость, Фаня подошла к Борьке, чтобы причесать его, но Анатолий Владимирович остановил.

— Малыша-то вы не тревожьте. Я с ним поговорю. Чтобы не скучно было. А вы — к чугунку своему, пожалуйста. Вот, правильно. Как же тебя зовут, малышок?

— Борей.

— А кто у вас еще есть?

— Еще Левка… А вы что рисуете? Маму? А вы наш дедушка?