Гора Орлиная

Токарев извинился и попросил разрешения прийти завтра с этюдником и тут же пояснил, что этюдник — это ящик с красками.

— Только и всего. Я, значит, один буду. А пока до свидания.

Выйдя за калитку, Анатолий Владимирович оглянулся. Он посмотрел на бревенчатый домик с двумя неяркими окнами, на покосившееся в полумраке крылечко, словно бы видел все это в последний раз. Но улыбнулся он не грустной, а светлой улыбкой, радуясь тому, что домик этот не согнулся под тяжестью горя и свет его окон не отличается от других — такой же тихий и ровный, как все на этой рабочей улице… И невольно подумал он о хозяйке этого дома. «Как хорошо улыбнулась она! Русская… русская». Подумал о ее ребятишках и сразу же вспомнил совет старого мастера. «Спасибо ему, — сказал про себя Анатолий Владимирович, — теперь я напишу эту картину, теперь напишу!» Ему представилась девчушка в черном берете с косичками, ее товарищи, работавшие на поворотном приспособлении; толкали друг друга, шумели, словно вокруг новогодней елки… Нет, это для них еще не жизнь, это для них игра, занятная игра…

Кто-то сильно толкнул его в спину, едва не сбил с ног. Анатолий Владимирович насилу удержался на скользкой, покрытой смерзшимся снегом тропе.

С веселым топотом и смехом пробежала мимо него ребячья ватажка. Передний был на целую голову выше других. Уши его шапки вскидывались, как вороньи крылья. Он-то, наверное, и толкнул Анатолия Владимировича. Какой-то отставший, отогнув заиндевелый воротник пальто, окликнул вожака: «Погоди, Филька!» Сразу же вспомнил Анатолий Владимирович красное пятно чугунной печки в полутемном углу цеха и сочувственно покачал головой: «Дети, дети… конечно же, все это для них только игра! Как можно принимать их всерьез? Как можно написать все это? Как написать?»

Он услышал за собою все нарастающий грохот возвращавшегося с испытаний танка, остановился, посмотрел вслед убегавшим ребятам: «А все-таки я напишу это, напишу!»

Дома Анатолия Владимировича ждала неприятность. Дочь, не дав раздеться, спросила, не достал ли он денег.

— Откуда, Сонюшка?

Софья Анатольевна была озадачена. Она знала, что отец ходил на завод с предложением написать портреты стахановцев. Она одобрила эту работу, как солидный заказ. Но отец, похоже, меньше всего думал о деньгах. Он, видите ли, собрался воевать кистью. Все это очень смешно, но и странно. Он даже пить стал меньше.

Софье Анатольевне нравилось думать, что отец с детства недолюбливал ее потому, что ждал мальчика, а родилась дочь.

А между тем он любил ее всегда, с малых лет, исполнял все ее капризы — иначе она мешала ему работать, — и лишь с годами заметил, что это пошло ей во вред. Дочь стала взрослой, и сладить с нею было уже невозможно. Тогда-то и начались у них ссоры. Анатолий Владимирович всегда оказывался побежденным. Его нетрудно было победить, напомнив то, что он говорил о самом себе, о своем творчестве в минуты крайнего огорчения.

— Значит, денег нет?

— Откуда им быть?

— Тогда зачем же все это? — Софья Анатольевна указала на разбросанные по комнате холсты. Она подвинула ногой фанерку, на которой была изображена панорама города. — А это тоже твое?

— Тут, одного начинающего…

— Ну и что же? Как все — гений?

— Все мы в молодости одинаковы, — ответил старик и задумался. — Задора, помню, было — не дай бог! Думал, горы сверну.

«А чем кончилось? — подумала Софья Анатольевна. — Горой фанерок в чулане. Только и всего».

— Не всем же быть Леонардами, — сказала она, чуть усмехаясь.

— Что ты говоришь?

— Твои любимые слова повторяю.

— Оставь, дочка, мне мои любимые слова, — старик нахмурился и отвернулся.

— Не сердись. Тебе ведь работать надо.

— То-то я вижу, что мне надо. Мне одному…

— Какой ты, право!… — вспыхнула Софья Анатольевна. — Словно я тебе не родная дочь. Я жена фронтовика. У меня муж на фронте! Не достаточно ли этого?

— Не знаю, — сказал он равнодушно. — Для мужа достаточно.

— Какой ты злой сегодня, — не менее равнодушно произнесла она.

Анатолий Владимирович принялся разглядывать зарисовки в блокноте и недоумевал:

— Все не так… все не так… Что это со мной?

— Разве ты меня не слышишь, папа? Почему ты такой злой?

— Перестань! Ты же мне мешаешь, — отозвался он, не глядя на нее, подошел к мольберту и так яростно взмахнул кистью, словно собирался не писать, а сражаться. — Скоро должен прийти один стахановец — сборщик танков. Буду портрет писать…

Несколько минут он молча работал и, видимо, упорно о чем-то думал. Потом стал высказывать свои мысли вслух.

— Кто чем воюет. Я вот кистью. Все бы ничего. Об одном жалею, очень жалею…

— О чем это? — насторожившись, спросила она.

— Ты не поймешь.

Она усмехнулась: