Горбачев и Ельцин как лидеры

Горбачев использовал свои полномочия, чтобы делегитимизировать старый порядок – как его институциональную основу, так и общественные ценности, которые тот якобы защищал. Одновременно он создавал новые публичные арены, на которых пробудившееся общество могло проявлять инициативу во имя политического и экономического блага страны. Он начал перестройку, определив положение СССР в мире как ситуацию, требующую неотложного хирургического вмешательства, чтобы страна не опустилась до второразрядного положения. Он отреагировал на неприятные сюрпризы (чернобыльская катастрофа в апреле 1986 года; приземление молодого немца на самолете «Cessna» на Красной площади в мае 1987 года) чисткой старой гвардии и утверждением, что эти события продемонстрировали острую необходимость культурных и институциональных изменений. Он установил тесную связь между своей внешней и внутренней политикой, используя силы на международной арене для продвижения политических и культурных изменений в самом Советском Союзе. В каждом случае это служило организационным и техническим целям, но также и более важным задачам преобразования политики, идентичности и культуры. Горбачев стремился преобразовать культуру, одновременно изменив идеологию и организацию советской политики.

Так, открывая советскую экономику для глобальной конкуренции, Горбачев пытался не только усилить давление на советских управленцев и привлечь иностранный капитал, но и заставить в равной степени элиты и массы поверять прогресс достижениями развитых капиталистических стран, а не сравнивать с российским или советским прошлым. Открыв в Москве «Макдоналдс», показывая по телевидению уровень жизни на Западе и поощряя телевизионные дискуссии о ходе экономических реформ в Китае, он не только разжигал аппетиты потребителей, но и подрывал традиционные представления о «капиталистическом аде», посредством которых правящие элиты привыкли оправдывать поддержание малоспособной системы. Открыв страну для культурной вестернизации, Горбачев не просто уменьшил политические, научные и международные издержки, связанные с попытками изолировать страну от информационной революции; он также бросил вызов идее русской или советской «самобытности», оправдывавшей как брежневский порядок, так и ксенофобию русских националистов. Работая над снижением для СССР международных угроз, он создал предпосылки для уменьшения оборонного бюджета и ослабил фобии относительно национальной безопасности, которые использовались для оправдания ключевой роли в экономике военно-промышленного комплекса. Отвергая классовую борьбу за рубежом и подчеркивая приоритет «общечеловеческих ценностей», он не только ослабил региональные кризисы и проложил путь к контролю над вооружениями (и другим формам сотрудничества сверхдержав), но и подорвал обоснование сохраняющейся монополии КПСС на силу и правду. Действительно, чрезвычайная значимость идей и доктрин в ленинистских системах сделала еще более настоятельной необходимость того, чтобы трансформационные лидеры в таких режимах сначала делегитимизировали соответствующие аспекты традиционной идеологии элиты – и ее влияние на понимание массами достижимости их целей, – в качестве предварительного условия для создания политического пространства для новых моделей поведения и организации.

Горбачев признал, как и следует успешным трансформационным лидерам, что предварительным условием фундаментальных изменений является разрушение старых идентичностей и терпимость к социальным конфликтам, неизбежно сопровождающим такие изменения. Он использовал социальные и политические конфликты как повод для внушения гражданам и политикам идеи о том, что не бывает изменений без боли и демократии без конфликта. Он реагировал на непредвиденные конфликты (за исключением межнационального насилия и применения насилия против государственных органов), объявляя их доказательством того, что прежний образ действий недопустим и, что еще важнее, его теперь можно изменить. Он сформулировал видение СССР как «нормальной» современной страны по образцу социал-демократического европейского государства всеобщего благосостояния, пусть и вынужден был уверять, будто рыночная плюралистическая демократия не противоречит социализму. Он говорил на языке эволюции, определяя изменения (как в стране, так и за рубежом) как долгосрочный процесс, требующий адаптации к постоянным переменам. Хоть он и не изменил менталитет большей части населения, он укрепил широко распространенную веру в плюрализм (социалистический) и рынки (социалистические) как желательные и возможные альтернативы политическому угнетению и экономической стагнации.