Горбачев и Ельцин как лидеры

…перестройка – это обновление социализма, но не его демонтаж. <…> Это революционное преобразование, устранение деформации социализма, но не реставрация капитализма <…> Это возрождение творческого марксизма, новое осознание ленинских идей <…>, утверждение новых подходов и методов работы[122].

Точно так же, когда республики бросили вызов авторитету Москвы, принимая законы о суверенитете, которые противоречили законам, принятым центральными властями, Горбачев настаивал на важности Союза, объединенного «преобразованной коммунистической партией» [Горшков и др. 1992:208–209]. Когда руководство РСФСР потребовало суверенитета от диктата центра, Горбачев утверждал, что изолированная Россия – это не решение [Горшков и др. 1992: 209]. Когда радикалы призывали к упразднению партийных ячеек в армии и органах безопасности, Горбачев настаивал на том, что коммунисты имеют право на автономные организации [Горшков и др. 1992: 215–216, 221]. Когда радикалы настаивали на легализации частной собственности на землю, Горбачев заявлял о своем несогласии на том основании, что коллективная и государственная собственность должна ограничивать сферу сугубо частного предпринимательства[123]. Даже после августовского путча 1991 года Горбачев, вернувшись в Москву, призывал не обвинять миллионы рядовых членов партии в грехах партийного аппарата[124]. Также он настаивал на том, что «социалистический выбор» и «социалистическая идея» не были дискредитированы и что они остаются стержнем как его политической философии, так и единственного жизнеспособного и качественного общественного порядка[125].

На протяжении 1990–1991 годов, когда центробежные силы росли, Горбачев неоднократно предупреждал, что Советский Союз просто необходимо сохранить, пусть и в некоей пересмотренной форме. После апреля 1991 года он стал более терпим к конфедеративным формулировкам, отмечая, что федерализм («сильный центр – сильные регионы») больше не приемлем для региональных лидеров, независимо от того, верил ли он в глубине души, что конфедерализм когда-либо сможет обеспечить устойчивое равновесие. «Новые, беспрецедентные» формы государственности были для него терпимы, даже желательны, пока они не предполагали формального отделения и разобщения составных частей ранее существовавшего государства. Все что угодно, лишь бы сохранить формальную преемственность и юридическое существование государства; все что угодно, лишь бы избежать формального распада и конфликтов, которые, как он утверждал, могут возникнуть; и конечно, все что угодно, чтобы сохранить должность, которую он занимал, и положение дел, без которого его пост прекратит существовать[126].

Защита Горбачевым советской государственности значила нечто большее, чем просто защиту политико-организационной формы; речь также шла о защите весьма ценной политической общности. Он четко сформулировал концепцию такой политической общности, которая являлась бы интернационалистической и этнически инклюзивной и представляла бы собой «уникальную цивилизацию» с «общей судьбой». В своей риторике он превозносила Советский Союз как цивилизацию, которую стоит сохранить, и предупреждал об ужасных последствиях попытки разъять компоненты органически естественного образования. Таким образом, сохранение общей государственности он считал предпосылкой для объединения народов, проживающих на территории СССР. В феврале 1991 года он отмечал:

Идя на референдум, обдумывая свою позицию, каждый из нас должен понимать, что по сути речь идет о судьбе нашего государства и каждого народа, о нашей общей судьбе. <…> Можно с полным основанием сказать, что в стране сложилась уникальная цивилизация, являющаяся итогом многовековых совместных усилий всех наших народов[127].

Неохотно покидая свой офис 25 декабря 1991 года, Горбачев высказал нации свои наибольшие опасения: «Самое губительное в этом кризисе – распад государственности. И сегодня меня тревожит потеря нашими людьми гражданства великой страны – последствия могут оказаться очень тяжелыми для всех»[128].

В защиту перемен