Горбачев и Ельцин как лидеры

Как бы то ни было, и Горбачев, и Ельцин предлагали в июне 1988 года радикальные демократические изменения, превосходящие все, что можно было услышать на партийных форумах с 1920-х годов. Советская доктрина при Брежневе оправдывала гегемонию КПСС, утверждая, что только партия способна объединять заинтересованные группы в обществе и предотвращать превращение социальной напряженности в «антагонистические противоречия». Эта доктрина гласила, что конкурентные выборы и многопартийная система не нужны, потому что только КПСС понимает интересы общества в мере, достаточной для посредничества в решении социальных конфликтов и их сдерживания. Нет необходимости расширять политические права масс, поскольку такие права необходимы только в системах, в которых возникают антагонистические противоречия между интересами «народа» и его правителей[177].

Когда Горбачев начал попытки введения новых механизмов внутрипартийной демократии (в 1987 году) и новых механизмов ответственности избираемых чиновников (в 1988 году), он вышел далеко за рамки прежних доктринальных ограничений. Так, теперь он утверждал, что партия в существующем виде не совсем приспособлена для сглаживания противоречий, надлежащего агрегирования и защиты общественных интересов, а не исключительно личных интересов класса чиновников. Следовательно, подлинная подотчетность «народу» требовала большего, чем просто декларируемые обязательства реагировать на потребности народа; требовалось, чтобы народу было дано право непосредственно налагать санкции на бездействующих чиновников или смещать их.

Эгалитарный популизм Ельцина в бытность его первым секретарем московского горкома привел его к пониманию антагонизма в отношениях между номенклатурой и населением. В то время он воспринимал номенклатуру как совокупность коррумпированных чиновников, нуждающихся в замене. Однако после 1987 года он все чаще стал понимать номенклатуру как системное явление: не как совокупность индивидов, а как набор правил. Это соответствовало тогдашним публичным заявлениям Горбачева. Но Ельцин двигался дальше и быстрее Горбачева в теоретической плоскости. Повышение им ставок стало одновременно свидетельством изменений в его убеждениях и актом политического соперничества, побуждавшего его разделять все более радикальные взгляды[178].

К июню 1988 года различие между Горбачевым и Ельциным состояло не в степени одобрения демократизации, а скорее в том, как каждый из них оценивал совместимость демократизации с сохранением «ведущей роли партии». Оба формально продолжали поддерживать желательность и необходимость этой роли. Но Ельцин все чаще давал понять, что партийный аппарат в его понимании находится в антагонистическом и непоправимом противоречии с общественными интересами. Принятие предложений Горбачева сделало бы партийных чиновников более ответственными перед электоратом; принятие предложений Ельцина, кроме этого, сделало бы повседневную работу партийного аппарата более открытой для общественного контроля и для недовольства общества. Таким образом, Ельцин был на один большой шаг ближе, чем Горбачев, к той позиции, согласно которой КПСС следовало упразднить, поскольку преобразованию она не подлежала.

После июня 1988 года, по мере того как демократы в Советах настаивали на дальнейшей радикализации реформ, Горбачев стал смиряться с давлением. До осени 1990 года он постепенно, и часто весьма неохотно, соглашался со все более радикальными требованиями – либо потому, что верил в радикализацию как самоцель, либо потому, что, по его расчетам, сопротивление обошлось бы дороже уступчивости. Он играл в политическую игру выборочного приспособления, пытаясь сдержать темп политической поляризации.

Ельцин, однако, играл в другую игру, используя газетные интервью и публичные выступления для борьбы с Горбачевым, постоянно перебивая его ставки в игре, где на кону стояла лояльность народа в процессе дальнейшей радикализации взглядов и представлений населения. Если бы публичные заявления Ельцина не повлияли на скорость поляризации, нам не пришлось было бы называть это перебиванием ставок; мы просто утверждаем, что он выбрал иной круг сторонников, чем Горбачев, в быстро поляризующемся электорате. При таких обстоятельствах поведение Ельцина лишь подстраивалось бы под уровень поляризации общества, а не влияло бы на нее. Чтобы окончательно решить этот вопрос, потребуется масштабное и тщательное изучение взаимодействия между поступками Ельцина и поведением общественных сил, но имеющиеся данные позволяют мне предположить, что Ельцин в 1988–1989 годах стал центром их внимания.