Горбун

Подобных зданий во времена регентства на весь Париж насчитывалось не больше трех-четырех. Чтобы нагляднее уяснить, как выглядело это сооружение, мы советуем читателю представить большую шестигранную комнату с основанием на земле и с потолком на уровне потолка второго этажа. По бокам к главной зале примыкают четыре будуара или спальни, но на самом деле их восемь, потому, что в отличие от главной залы каждый будуар был разделен капитальным перекрытием на два этажа. В любой из нижних будуаров можно было попасть через отдельную дверь со двора или спуститься по лестнице выйдя в одну из трех упомянутых дверей из гостиной на небольшую площадку, для чего находящемуся в гостиной человеку сначала приходилось подниматься по крутой деревянной лестнице с перилами до уровня двери, (одной из странностей здания). На эту площадку открывалась дверь из спальни второго этажа и с нее же мраморная лестница опускалась на первый этаж.

В плане дом походил на ветряную мельницу с укороченными лопастями. Говорят, что впервые идею постройки особняка, сверху напоминающего Андреевский Крест, осуществил герцог д'Антен, прославившийся множеством сумасбродных начинаний и окончаний, которые практиковал в своей деревушке Миромениль, переименованной острословами в Фоли Миромениль. Плафон и фризы гостиной фоли Гонзаго были расписаны Ванлоо старшим и его сыном Жаном Батистом, считавшимися тогда лучшими живописцами Франции. На стенах висели картины молодых талантливых художников, (одному из которых вещи не исполнилось и 15 лет), Карла Ванлоо, (младшего брата Жана Батиста), и Франсуа Буше. Последний, – ученик известного мастера кисти Лемуана, – в дальнейшем стал автором двух знаменитых полотен: «Сети Вулкана», и «Рождение Венеры». Будуары украшали копии старых мастеров итальянской школы Альбани и Приматичо работы все того же Ванлоо старшего.

Словом, интерьер был поистине королевским. На двух выложенных мрамором широких террасах помимо цветов стояли античные статуи, – самые настоящие, а четыре мраморных лестницы были подлинным шедевром зрелого Оппенора.

Было около восьми вечера. Обещанный ужин шел вовсю. Прямо под люстрой находился изобилующий яствами стол. Некоторый беспорядок в положении блюд графином и бутылок указывал на то, что вечеринка начиналась не сию минуту. Здесь находились известные нам придворные принца Гонзаго, среди которых Шаверни казался пьянее остальных. Совсем недавно лакеи произвели лишь вторую перемену, а маленький маркиз уже раскраснелся, как помидор и, казалось, потерял способность понимать происходящее. Шуази, Навай, Монтобер, Таранн и Альбрет держались крепче и реже, чем он произносили очевидные глупости. Барон фон Батц сидел, будто проглотил аршин, и пил только ситро.

Конечно же, за столом находились и милые дамы, и само собой разумеется, что это были в основном артистки балета. Прежде всего, мадемуазель Флери, которой благоволил хозяин особнячка; затем мадемуазель Нивель, дочь Миссисипи; кругленькая гладенькая Сидализа, милая барышня, как губка, впитывавшая мадригалы и остроумные шутки, для того, чтобы потом при случае ими щегольнуть. Кроне того были мадемуазель Дебуа, мадемуазель Дорбиньи и пять шесть других барышень, ярых противниц всякой стеснительности. Все они были хороши собой, молоды, веселы, нахальны, не лезли за словом в карман, хохотали и хихикали по любому поводу и без повода. Смеялись даже тогда, когда им хотелось плакать. Ничего не попишешь! Такова уж особенность их ремесла. Коль попала в стаю, лай – не лай, а хвостом виляй! И в самом деле, куда годится балерина, которая вместо того, чтобы танцевать, начнет лить слезы? Такая же нелепость, как если бы рыба, когда ее бросили на раскаленную сковородку вдруг заорала бы от боли.