Горбун

– Вы говорите, – теперь, мол, не ваше дело? Захотелось умыть руки? – продолжал он, сменив гневный тон на проникновенно разъяснительный. – Разочарую вас, добродетельные друзья мои, – ибо именно сейчас вам предстоит самое большое, самое значительное дело; и для вас оно возможно даже важнее, чем для меня, ибо на карту поставлены благополучие и сама жизнь любого из вас. Так-то, милостивые господа. Я угостил вас сладким пирогом. Вы с жадностью на него кинулись. Увы, пирог оказался отравленным. Тем хуже для вас. Горечи у вас во рту будет нисколько не меньше, чем у меня. Именно в этой беспощадной логике и состоит единственно правильная мораль, или я ничего не понимаю в жизни! Не так ли, барон фон Батц, строгий философ? Вы вцепились в меня. Зачем? Чтобы взобраться на ту же высоту, где нахожусь я? Ну что же, – действуйте! Путь открыт. Вперед! Напролом! Шагайте, ползите, карабкайтесь, лишь бы голова не закружилась. Смелее, вперед, до самой плахи!

По спинам слушавших пробежал холодок. Взгляды были устремлены на страшное лицо Гонзаго. Ноги Ориоля дрожали. Помимо воли он пробормотал последние слова:

– До самой плахи…

Гонзаго окинул его презрительным взглядом.

– По тебе, ничтожество, уже давно плачет веревка, – брезгливо бросил он через губу и, обращаясь к остальным, с сарказмом прибавил:

– А вас, господа хорошие, поскольку вы все не в одном поколении аристократы, хочу напоследок предупредить…

Не закончив, Гонзаго сделал паузу, еще раз пристально поглядел на лица соратников и затем, словно больше не в силах сдержать справедливого возмущения, продолжал:

– Ведь ты, Носе, дворянин, сын храброго воина, биржевой спекулятор, и ты дворянин, Шуази, и ты, Монтобер, и ты, Навай, и ты, сударь фон Батц!

– Das dich der Donner erchlage! – пробурчал тот.

– Что ты там бормочешь, швабский увалень? Милостивые господа, вы только взгляните на себя без обиняков, – посмотрите друг на друга непредвзято и вы подобно римским авгурам не сможете сдержать иронической улыбки, – покраснеете до самого темени. Ну, какие вы к черту дворяне? Нет. Вы хваткие, ловкие финансисты, владеющие пером и цифрами, куда лучше, чем шпагой и шпорами! Сегодня вечером… – он понизил голос, – сегодня вечером будет недостаточно темно, чтобы было незаметно, как вы бледны. Посмотрите друг на друга, – от волнения и нерешительности вас просто трясет. Оно и понятно. Ведь вам пока неведомо, чем закончится данная эпопея, – победой, или поражением. В случае моего триумфа вы все на Олимпе, тогда как мое поражение вас сокрушит, сравняет с землей.

Теперь принц сам подошел к двери, выводившей в вестибюль, где прогуливались гвардейцы его королевского высочества.

– А сейчас буду краток, – холодно произнес он, берясь за дверную ручку. – Ваше раскаяние искупит все, – к тому же на многих лицах я замечаю проблески здравого смысла. Опять же предоставляю вам право свободного выбора. Насильно никого удерживать не собираюсь. Хотите, я открою эту дверь, и вы выйдете, тем самым избрав путь мучеников. Ну что, господа, открыть, или не надо?

Все хранили молчание.

– Что нужно делать, ваша светлость? – первый подал голос Монтобер.

Гонзаго еще раз измерил всех взглядом.

– А что же молчите вы, кузен Навай? – поинтересовался он.

– Как будет угодно вашей светлости, – глухо пробубнил Навай, потупя взор и очень побледнев.

Гонзаго одобрительно коснулся ладонью его плеча и с мягкой укоризной, словно отец, журящий детей за совершенную шалость, обратился ко всем.

– Удивительно, до каких пределов может иногда доходить наша глупость! Быть у самого входа в гавань и утонуть лишь из-за того, что в последнюю минуту от страха начать грести не в ту сторону! Послушайте меня внимательно и намотайте себе на ус: Каким бы ни был исход сегодняшней битвы, я уже обеспечил вашу дальнейшую судьбу. Завтра вы будете первыми людьми в Париже или, нагруженные золотом по самую макушку, отправитесь в Испанию. Король Филипп Испанский нас ждет, и кто знает, не начал ли уже Альберони переход через Пиренеи, как это в свое время сделал Людовик XIV, – (но, разумеется, в противоположном направлении)!