Гордиев узел сексологии (Полемические заметки об однополом влечении)

Впрочем, ятрофобия писателя не ограничивалась одними сексологами, а распространялась на врачей всех специальностей. Он вёл саморазрушительную жизнь, сводя её смысл исключительно к творческому подвижничеству: “Я каторжник на ниве буквы. <…> Человек, у которого вся жизнь на кончике пера. Всё ради этой точечки…<…> Я сижу как больной, как невольник, как пленник. <…> Я, будущий мертвец”. При всей своей крайней мнительности (“А вот она, моя боль, и вот она, моя смерть. Я уколол палец под самый ноготь скрепкой из тетради. Тут и моя инфекция и смерть как в Кощеевом яйце”), Харитонов считает заботу о собственном здоровье и обращение к врачу чем–то вроде измены писательскому подвижничеству. Для него это нечто вроде “позорного” еврейского “пристрастия к науке и здравого розовощёкого жидовского живучего смысла”.

Заметим в скобках: как и многие геи–невротики, Харитонов отягощён антисемитскими предрассудками. Здесь не место для подробного анализа “голубой” юдофобии, который потребовал бы специальной главы или даже книги. Может быть, целесообразно дать читателю лишь пару цитат из текстов Харитонова для размышления. Авторский синтаксис сохранён, что требует некоторого напряжения при чтении. Но, в конце концов, читателю уже приходилось иметь дело с писательскими экспериментами Харитонова.

“Так почему с пионерских лет приходилось больше водиться с еврейскими детьми (с жиденятами). Потому что кое–что было общее. Я был воспитанный мальчик и не уличный. И вынужден был вести себя осмотрительно (со шпаной и любителями поглумится над более слабыми. — М. Б.) чтобы не нарваться на драку и грубость. И если мне что–то не нравилось, я не высказывался прямо чтобы не побили. Значит научился как бы всех понимать в их смысле, свой держа про себя. <…> И с жидами легче было сходится на почве того что не будут с тобой прямо и грубо. Не поставят в неловкое положение когда необходимо ударить в ответ на прямоту”.

В итоге получается, что мифологизированные Харитоновым евреи, подобно ему самому, цивилизованы и гуманны, осторожны и терпимы. Чтобы отмежеваться от них, он считает их космополитичными, лишёнными саморазрушительного надрыва и самозабвенной тяги к творчеству. Правда, в этом пункте Харитонов допускает явное противоречие: отказывая в гениальности Пастернаку, он считает самым великим писателем всех времён и народов другого еврея — евангелиста Иоанна.

В противовес к враждебным выпадам в адрес евреев, авторское отношение к татарам граничит с любовью. Правда, и в этом случае речь идёт не о реальных, а о мифологизированных татарах.

“Нас возбуждают кривоногие свирепые татары.

Миг нестерпимой красоты!

но не говорить с ними на одном языке а то и начнёшь думать как они <…>

он мне провёл по губам я понял сердце остановилось <…> я умер он спокойно остановил палец мне на губе я без сил согласился коснулся сказал “да” языком не дыша и он меня сдвинул в ноги и я взял ему”

Прослеживается очевидная связь между интернализованной гомофобией с интимофобией и национальными предрассудками Харитонова. Мифологизированные им евреи слишком похожи на него, и поэтому он проецирует на них собственные мнимые и подлинные грехи, дефекты, изъяны. Кроме того, Харитонов считает евреев слишком проницательными и способными распознать то, чего он сам стыдится и о чём, вопреки всему, с немыслимой откровенностью пишет в своих сочинениях (предназначенных, в том числе и для евреев!). Порой его машинописные тексты — аналог надписей, “украшающих” стены общественных уборных. То, что невозможно сказать с глазу на глаз, он доверяет бумаге. И в то же время, его творчество — душевный стриптиз, настолько исповедально напряжённый, что не имеет ничего общего с порнографией. В этом уникальность Харитонова.