Гордость

Он делает паузу.

– Ты мне нравишься, – говорит он.

Я слегка улыбаюсь в надежде, что он поймет: меня на такое не поймаешь. И все равно не то чтобы я на него обиделась.

– Ты тоже ничего.

– Вот как, я ничего? Услышал, Зизи с нашего квартала.

И тут квартал, через который мы шли, внезапно заканчивается, вернее, распахивается, открывается парк, а неподалеку – вид на небоскребы Нью-Йорка на фоне смутно-синего неба и выцветшего желтого солнца. Мы идем по парку, и до меня быстро доходит, почему это его любимое место в Бруклине. Парк, или променад, тянется вдоль реки, которая отделяет Бруклин от Манхэттена.

Вдоль металлического забора стоят скамейки, серо-голубая вода так и тянет меня к себе. Дует теплый летний ветерок, на руках появляются мурашки. Мадрина говорит про такое: крупицы сахара, подсластить твою душу; начинается все с любви, с притяжения, с чего-то нового и нежного – и если набрать его полную грудь, она лопнет. Я стискиваю зубы, складываю руки, прижимаю поплотнее – отгораживаюсь от мира надежной стеной.

У нас не свидание. Нет никакой искры сладости, нежности, мерцания. Я просто знакомлюсь поближе с парнем из Бушвика по имени Уоррен. А мурашки по коже – от ветерка. И все.

– Мороженого хочешь? – спрашивает он.

– Ага, – отвечаю я, не задумавшись, а он кладет ладонь мне на поясницу и подталкивает к старомодной тележке, за которой стоит белый парень в белом переднике и поварском колпаке. Я прошу шоколадное. Он – крем-брюле с пеканом.

Мы грызем вафельные трубочки, идем дальше, болтаем про его учебу, как он приспособился по диагонали просматривать скучные книжки и все равно получать отличные оценки, про его знакомых – богатеньких белых ребят, про стипендии для тех, кто занимается борьбой, про связи, которые он успел завести в Морхаусе[19]. Я молчу. И слушаю.

При этом – здесь, на речном берегу, где с одной стороны ряды домиков и домов, а с другой – шеренга небоскребов, – мы просто «тусуемся». Это как теплое местечко на диване, когда по телевизору показывают любимый сериал. Как та тарелка маминой еды, оставленная мне на столе, прикрытая салфеткой, – ждет, когда я вернусь из школы. Как крылечко перед домом в субботний полдень.

Рядом с парнем по имени Уоррен эта часть Бруклина тоже сделалась домом – и совсем неважно, сколько тут богатеньких особняков со швейцарами, дорогих ломтей деликатесной пиццы и пожилых белых, которые глядят на нас щенячьими глазами, полагая, что все куда сложнее, чем вот просто двое ребят, живущих по соседству, решили познакомиться.

– У сестер Бенитес репутация громкая, но не такая, – говорит Уоррен, возвращая меня в этот миг, когда мы уже шагаем к дому. А идем мы от метро по Джефферсон-авеню. – Пацаны говорят, что папаша Бенитес ходит с мачете, чтобы никто не сунулся к его дочкам.

– Мой отец с мачете не ходит, – смеюсь я. – Да ему и незачем. Мы с сестричками сами не промах.

Я случайно стукаюсь об него локтем. Вспоминаю, что тем же занимались в парке Дженайя и Эйнсли – нарочно прикасались друг к другу руками.

Вот мы уже на углу у моего дома, время решать, достоин ли он пересечь черту между моим кварталом и моей дверью. Мой квартал – это мой квартал, никому не запрещается тусоваться у нас на крыльце. Но привести парня к своей входной двери – совсем другая история. Я вспоминаю, как Дарий принес мой компьютер, а я тогда ничего такого не подумала, потому что он был никто и история эта – ничто.

А вот это уже что-то. И Уоррен – кто-то.

Мы уже на крылечке, я поднимаюсь на первую ступеньку. Глаз не поднимаю, не проверяю, пялятся сестрички в окно или нет, стоит ли Мадрина у своего окна, – но почему-то знаю наверняка, что она меня видит, даже если она в самой дальней комнате подвала, с клиентом или выпевает свои песни и молитвы.

Я встаю на вторую ступеньку, поворачиваюсь к Уоррену – теперь я его слегка повыше.

– Ну спасибо, что проводил до дверей.

Он хохочет.

– Подними планку повыше, Зури. Понятное дело, проводил. И парню, который не проводит, доверять не надо.

– А, ты меня учишь, как себя вести с другими парнями?

– Просто предупреждаю. Но я тут собираюсь часто появляться, так что привыкай.

Я на это ничего не отвечаю. Не возражаю. Я совсем размякла, стала как мамин сладкий теплый кекс. А Уоррен совсем близко, можно поцеловаться, и сердце мое пускается вскачь, в ритме барабана-конга, остается надеяться, что никто не смотрит в окно. Остается надеяться, что я соображу, что делать, когда губы наши соприкоснутся; остается надеяться, что он не просто меня чмокнет, вот я и стою, жду, дышу, а сердце так и колотится.

– Завтра эсэмэску напишу, идет? – Он отступает на шаг, руки в карманах.

Я озадаченно хмурюсь.

Он все отходит от меня, и вот он уже за воротами.

– Все еще будет, Зизи с нашего квартала.

Поднимает два пальца, потом снова засовывает руку в карман, поворачивается. И просто уходит, а я чувствую себя первой идиоткой во всем Бушвике. Хочется затащить его назад на крыльцо и проиграть весь эпизод заново. Это мне положено отвернуться, а ему – ждать поцелуя. Не наоборот!