Гордость

Я иду по Джорджия-авеню, осматриваюсь: машины блестят ярче, чем у нас, люди нарядные, здания просторные, чистые. Эта часть Вашингтона в целом похожа на Бруклин, но это не Бушвик и не Бед-Стай, где все с виду старое, потрепанное, уставшее. О здешних домах люди заботятся, будто постоянно ждут гостей и не хотят опозориться перед посторонними.

Я с помощью телефона отыскиваю «Кондукторы и поэты», захожу, понимая, что в этом месте встречаются писатели и поэты, они оттачивают слог, думают умные мысли о судьбах мира, ведут серьезные разговоры, как вот папуля с приятелями у нас на крыльце.

Я подхожу к полке с научно-популярной литературой, отыскиваю самую толстую книгу, о чем она – неважно. Оказывается – о живописи, я прижимаю книгу к груди, ставлю сумку, устраиваюсь на табуреточке в углу и погружаюсь в чтение. Приходит эсэмэска от мамы, я отправляю ей фотографию – пусть знает, что я в безопасном месте, где мне очень хорошо. Лайла присылает глупый мем, я ей отправляю смайлик. Уоррен наконец-то ответил – прислал фотку, где он ошивается в нашем квартале, я улыбаюсь. Шарлиз прислала себя с Колином, на это я закатываю глаза и делаю вид, что не заметила.

Достаю еще три книги, в том числе сборник стихов Лэнгстона Хьюза, читаю в биографии, что магазин назван в его честь, потому что он был и кондуктором, и поэтом. Уплываю по реке его слов, плыву, пока в другой части, в ресторанной, не раздается усиленный микрофоном голос:

– Добрый день, добро пожаловать в «Кондукторы и поэты»!

Раздаются приветственные крики.

Желудок сжимается, сердце пускается вскачь – я забыла про время. Выуживаю из сумки телефон – уже пять часов. Автобус уходит в семь. Через час нужно быть на вокзале, но есть еще время выяснить, что там за шум. Я иду на голос, который объявляет, что поэтов через несколько минут пригласят на сцену, все желающие выступить могут записаться прямо сейчас, пока есть места в списке.

Желудок завязывается в узел, слова эти для меня звучат как приказ. Здесь никто меня не знает. Здесь нет никого из соседей, кто потом раззвонит по всему району, что я вылезла к микрофону и стала чего-то сюсюкать про любовь, наш район или моих сестричек. Последний раз я читала свои стихи на публике в июне, на школьном празднике в честь окончания учебного года, да и там только для тех, кто ходил на поэтические занятия.

– Спасибо, что пришли, – продолжает голос. – Сегодня перед вами выступят местные молодые поэты, участвовавшие в летней мастерской «Стихи во весь голос». Давайте их поприветствуем!

Я ухожу в ту часть магазина, где находится ресторан, там небольшая сцена; на ней чернокожий в галстуке-бабочке. Я просто стою и наблюдаю. Да, тут в основном молодежь – подростки. Подмывает удрать. Пусть я ни с кем не знакома, пусть тут Вашингтон, а не Бушвик, но я-то знаю, какими безжалостными бывают мои сверстники. И все же меня так и тянет к микрофону.

– Давайте для начала вы, молодежь, благословите микрофон.

У сцены стоит девушка с клипбордом. К ней небольшая очередь, человек пять – все подходят и записываются на чтение. Я шестая. На меня таращатся, я таращусь в ответ. Некоторые смотрят искоса – я делаю вид, что не замечаю.

В пустую строку я вписываю «Зизи», сажусь в уголке, подальше от сцены. Подходит официантка. После оплаты метро у меня осталось четырнадцать долларов, я прошу просто воды.

Несколько минут, прежде чем меня вызывают на сцену, будто размерены каплями меда, капающими с ложки. После того как выступили все другие поэты – они так, ничего, – наконец-то звучит мое имя. Сердце не ускоряет темп, ладони не покрываются потом. Я холодна, точно сугроб.

Аплодисменты поднимают меня с места, определяют ритм, в котором я подхожу к сцене, поднимаюсь на несколько ступеней, встаю к микрофону, в свет прожектора. Читаю стихи.