Гордость

Элегия в память Паолы Эсперанцы Негрон Или ¡Ay Madrina! ¡Mi madrina! [28]

¡Ay Madrina! ¡Mi madrina! Вот и затих барабан в ночи.
Вместо зова его – тишина, как тьма вокруг догоревшей свечи.
Священные голоса умолкли, твой яркий огонь погас,
Молитва больше не прозвучит – ориши уходят от нас.
     ¡Pero mi corazón! ¡Mi corazón![29]
         Не слышим мы звона струн,
             И песня звучит как горестный стон,
             Ты слышишь, богиня Ошун?
¡Ay Madrina! ¡Mi madrina! Кто влюбленным проложит путь
По шумным улицам, между снесенных домов, где от горя не продохнуть?
Приходят к нам сюда чужаки: сталь и мрамор, другие слова.
Нам, чернокожим, пора уходить, но память наша жива.
     ¡Ahora, Madrina! ¡Querida abuela![30]
         Унес тебя смерти тайфун.
             Похитили духи предков тебя
                 Из рук богини Ошун.

Я заканчиваю читать стихотворение, звучат аплодисменты, громче всех аплодирует Колин, да еще и свистит. Слова одно за другим будто выкатывались изо рта, тяжелые и твердые, как те красно-белые мятные конфеты, которыми меня когда-то угощала Мадрина. Я возвращаюсь на свое место на передней скамье.

В католической церкви Святого Мартина Турского остались только стоячие места, здесь целое море людей с кожей разных оттенков коричневого цвета, все они в черном или в белом. Те, кто в черном, следуют католической традиции. Те, кто в белом, – сантерийской[31]. Но все пришли почтить Мадрину, каждый по своему обряду.

Я тоже в белом с головы до ног, Мадрине бы понравилось. Волосы я убрала под один из ее платков. И хотя носить их мне не положено – меня не благословили ни сантера, ни сантеро, и я не совершила очу, на шее у меня – длинные нитки ее цветных бус-элкес. Все, какие были. И я уничтожу взглядом любого сантеро, который выскажется против.

Я знаю почти всех, кто пришел на похороны, – пришел и Дарий, пока я читала стихотворение. Мне понадобилось на долгую секунду сделать паузу, и я почти забыла слова, хотя они и были передо мной на странице.

Потом мама открывает нашу квартиру, да и весь дом для угощения. Мама три дня не отходила от плиты, а мы с сестрами ей помогали. Когда церковные двери распахиваются, чтобы все могли перейти к нам, я слышу бой барабанов-конга. Сердце подпрыгивает. Боббито, Манни и Уэйн собрали дюжину барабанщиков, и они играют у входа в церковь.

Я беру Дария за руку, чтобы все видели, что мы вместе, мы идем к барабанщикам. Сантеры во главе процессии пританцовывают. Улыбаются нам с Дарием, видя, как мы подходим рука в руке.

– Вижу, Паола вас благословила, прежде чем уйти за край, – говорит мне один из них. А я только улыбаюсь и бросаю быстрый взгляд на Дария.

Дженайя дожидается на углу Никербокер. Смотрит нам обоим в лицо – мне трудно понять, рада она или нет. Тем не менее, когда я подхожу ближе, она одаривает меня широкой улыбкой. Я отпускаю руку Дария, чтобы обняться с сестрой.

На празднование конца жизни Мадрины собрался почти весь район. Буквально парад в ее честь.

– Как держишься, подруга? – спрашивает Шарлиз, подходя к нам. – Колину-то нелегко. Мадрина же ему была прямо как мама. Поверить не могу, что она завещала ему весь дом! И что ушла… – Шарлиз щелкает пальцами, – вот прямо так.

Я передергиваю плечами, поджимаю губы, оглядываюсь в поисках Колина. Вижу – они с папулей о чем-то разговаривают. Папулину речь можно прочитать по движениям его тела. Он говорит руками, а такое бывает, только если он очень сильно расстроен, а сильно он расстраивается редко.

Колин стоит, низко повесив голову, – никогда я не видела его в такой позе. А потом папуля вытягивает руку и этак по-отцовски касается его плеча. Я, не дав себе подумать, иду к ним, оставив Дария с Шарлиз. Но когда дохожу, разговор уже закончился.

– Привет, – только и говорю я Колину.

Никогда не видела у него на лице такого выражения. Брови нахмурены, руки скрещены на груди.

– Привет, Зури, – произносит он едва ли не шепотом. Потом улыбается мне краешками рта и отходит.

– Папуля, чего там у вас с Колином? – спрашиваю я.

Папуля ерошит свои густые курчавые волосы, глубоко вздыхает.

– Все в порядке, Зури. Иди побудь с друзьями.

Папуля смотрит на тех, кто собрался на тротуаре возле нашего здания, на тех, кто подходит со стороны Бушвик-авеню и Джефферсон. Чешет седеющую бороду, снова вздыхает.

– Папуля, я же вижу: что-то не так, – говорю я.