Гордость и предубеждение

Покраснев и засмеявшись, она ответила:

— О да, вы достаточно знакомы с моей откровенностью. И вполне могли считать, что я на это способна. После того, как я разбранила вас прямо в лицо, мне, конечно ничего не стоило высказать свое мнение о вас кому-нибудь из вашей родни.

— Но разве вы что-нибудь обо мне сказали, чего я не заслуживал? И хотя ваши обвинения основывались на ошибочных сведениях и исходили из ложных представлений, мое поведение в тот вечер было достойно самого сурового порицания. Оно было непростительным. Я вспоминаю о нем с ужасом.

— Давайте не спорить о том, чья доля вины была в этот вечер больше, — сказала Элизабет. — Каждый из нас, если судить строго, вел себя небезупречно. Но, надеюсь, что с той поры мы оба немного научились учтивости.

— Я не могу простить себя так легко. Память о том, что я тогда наговорил, — о моем поведении, манерах, словах, — все эти месяцы вызывала и вызывает в моей душе жесточайшую душевную муку. Мне никогда не забудется ваш, столь заслуженный мною упрек: «Если бы вы вели себя, как подобает благородному человеку», — сказали вы тогда. Вы не знаете, вы едва ли можете вообразить, какую боль причинили мне этой фразой. И я должен признаться, что лишь спустя некоторое время у меня хватило ума понять, насколько вы были правы.

— Но я даже представить себе не могла, что эти слова могут произвести такое сильное действие. Я совсем не думала, что вы почувствуете их так глубоко.

— Легко этому верю. Вы ведь в самом деле тогда считали, что я лишен естественных человеческих чувств. Я никогда не забуду выражения вашего лица, когда вы сказали, что я не мог бы найти ни одного способа предложить вам свою руку, который склонил бы вас ее принять.

— Прошу вас, не надо больше повторять того, что я сказала в тот вечер. Все это было ошибкой и должно быть забыто. Поверьте, что уже давно память об этом не вызывает во мне ничего, кроме стыда.

Дарси напомнил о своем письме.

— Скажите, — спросил он, — сразу ли оно заставило вас обо мне лучше подумать? Когда вы его читали, вы ему верили?

Она рассказала, какое впечатление произвело на нее это письмо и как постепенно рассеивались ее прежние предубеждения.

— Я знал, — сказал Дарси, — что оно причинит вам боль. Но это было необходимо. Надеюсь, вы его уничтожили? Мне бы ни за что не хотелось, чтобы вы сейчас перечитали некоторые места — особенно из начала. Я припоминаю оттуда отдельные фразы, которые справедливо должны вызывать ко мне ненависть.

— Если, по-вашему, для сохранения моей привязанности это важно, я его сожгу. Но оно не может повлиять на мои чувства — они не настолько изменчивы. Хотя, как мы оба знаем, они и не всегда бывают незыблемыми.

— Когда я писал это письмо, — заметил Дарси, — мне казалось, что я совершенно холоден и спокоен. Но позже я понял, что оно было написано в минуту величайшего душевного волнения.

— Письмо поначалу и вправду горькое. Но позже оно становилось совсем другим. Его конец — само милосердие. Но давайте больше не думать об этом письме. Чувства того, кто его написал, и той, которая его прочла, настолько изменились, что все связанные с ним неприятные обстоятельства должны быть забыты. Одна из моих философских заповедей, с которыми я еще вас познакомлю, гласит: «Вспоминай что-нибудь только тогда, когда это доставляет тебе удовольствие».

— Признаюсь, я не очень-то высоко ставлю подобную философию. Вам в своих воспоминаниях настолько не в чем себя упрекнуть, что ваше спокойствие зиждится не на философии, а на более надежном основании — чистой совести. Со мной все обстоит по-другому. Я не смею, не должен отвергать приходящие в голову мучительные воспоминания. Всю жизнь я был эгоистом, если не по образу мыслей, то, во всяком случае, в своих поступках. Когда я был ребенком, мне дали понятие о правильном и неправильном, но не показали, как надо исправлять свой характер. Мне привили хорошие принципы, но позволили следовать им с гордостью и высокомерием. Будучи, на свою беду, единственным сыном (а в течение многих лет — и единственным ребенком), я был испорчен моими самими по себе добрыми родителями (мой отец был особенно добрым и отзывчивым человеком). Они допускали, одобряли, почти воспитывали во мне эгоизм и властность, пренебрежение ко всем, кто находился за пределами нашего семейного круга, презрение ко всему остальному миру, стремление низко оценивать ум и достоинства других людей по сравнению с моими собственными. Таким я был от восьми до двадцати восьми лет. И таким бы я и оставался до сих пор, если бы не вы, моя чудеснейшая, моя обожаемая Элизабет! Чем только я вам не обязан! Вы преподали мне урок, который поначалу показался мне, правда, горьким, но на самом деле был необыкновенно полезен. Вы научили меня необходимому душевному смирению. Я предложил вам свою руку, не сомневаясь, что она будет принята. А вы показали мне, насколько все мои качества недостаточны для того, чтобы меня могла полюбить женщина, любовью которой стоит по-настоящему дорожить.

— Неужели вы тогда верили, что я могу принять ваше предложение?