Гордость и предубеждение

– Думаю о том, о чем вы только что мне рассказали, – сказала Элизабет. – Я не в восторге от поведения вашего кузена. Какое он имел право выступать в роли судьи?

– Вы, я вижу, склонны считать его вмешательство оскорбительным?

– Я считаю, что мистер Дарси не имел права судить об уместности или неуместности симпатий своего друга, не имел права только по собственной прихоти решать, каким образом его приятель должен чувствовать себя счастливым. – Она овладела собой и продолжила: – Но поскольку мы не знаем всех подробностей, то осуждать его было бы несправедливо. Тем более, что в том случае вряд ли речь шла о каком-то сильном чувстве.

– Вполне резонное предположение, – ответил Фитцвильям, – но оно сводит на нет все величие триумфа моего кузена.

Это было сказано в шутку, но такой портрет мистера Дарси показался ей настолько правдивым, что Элизабет побоялась сказать что-то в ответ. Вместо этого она резко сменила тему разговора, и они говорили о разных малозначительных делах, пока не добрались в пасторат. Там, как только гость ушел, она закрылась у себя в комнате, погрузившись в размышления о только что услышанном. Вряд ли можно было предположить, что речь шла о каких-то других – кроме его родственников и знакомых – людях. Не могло существовать сразу двух мужчин, на которых мистер Дарси имел бы такое неограниченное влияние. Элизабет никогда не сомневалась в том, что он имел отношение к мероприятиям по разводу мистера Бингли и Джейн, но их замысел и исполнение она всегда приписывала мисс Бингли. Однако если собственное тщеславие не вводило его в заблуждение, то виновником был именно он, именно его надменность и капризность стали причиной всех страданий Джейн, которые еще не закончились. На некоторое время он умудрился разрушить всякую надежду на счастье в самом нежном, самом щедром сердце в мире, и никто не мог сказать, насколько продолжительными будут последствия той беды, которую он совершил.

«Существовали какие-то веские возражения против самой девушки», – так сказал полковник Фитцвильям; не иначе, эти возражения заключались в том, что у Джейн один дядя – сельский юрист, а другой – лондонский торговец.

«Разве могли возникнуть какие-то возражения против самой Джейн?! – воскликнула Элизабет. – Против такой красивой и доброй девушки, как она?! Ведь она же очень умная, образованная, с чарующими манерами. И против моего отца сказать тоже нечего, потому что он, хотя и является человеком странным, обладает такими качествами, которые самому мистеру Дарси пришлись бы кстати, а такой респектабельности, как у моего отца, у него, наверное, не будет никогда!» Когда Элизабет подумала о своей матери, то ее уверенность немного пошатнулась, но она не могла предположить, что с этой точки зрения у мистера Дарси могли возникнуть какие-то существенные возражения, ибо – по ее убеждению – гордость последнего была бы сильнее задета недостатком знатности у родственников своего друга, чем недостатком у них ума. Поэтому, в конце концов, Элизабет решила, что частично мистер Дарси руководствовался этой худшей из разновидностей надменности и частично – желанием сохранить мистера Бингли для своей сестры.

От волнения и слез, вызванных этими размышлениями, у Элизабет разболелась голова. Под вечер боль усилилась настолько, что, в сочетании с нежеланием видеть мистера Дарси, заставила отказаться от визита в Розингс, куда ее вместе с кузинами пригласили на чаепитие. Миссис Коллинз, убедившись, что Элизабет действительно чувствует себя плохо, не уговаривала ее и сделала все возможное, чтобы защитить ее от уговоров своего мужа; но мистер Коллинз все равно не упустил возможности выразить опасения из-за возможного неудовлетворения ее светлости тем, что Элизабет осталась дома.

Раздел XXXIV

Когда они ушли, то Элизабет, стараясь как можно сильнее настроить себя против мистера Дарси, решила заняться перечитыванием всех писем, которые ей написала Джейн за время ее пребывания в гостях в Кенте. Фактически они не содержали в себе какого-то роптания, не было в них никаких упоминаний о прошлых событиях или каких-либо рассказов о ее нынешних страданиях. Но во всех письмах, почти в каждой строке ощущалась нехватка жизнерадостности, которая обычно была присуща стилю Джейн и которая почти никогда и ничем не омрачалась, потому что исходила от мира в ее душе и доброжелательного отношения к каждому человеку. Элизабет замечала каждое предложение, которое несло в себе тревогу, потому что теперь она читала письма гораздо внимательнее, чем в первый раз. Позорное восхваление мистерa Дарси своей способностью причинить боль другому человеку заставляло ее еще острее чувствовать страдания своей сестры. Определенное утешение находила она в мысли о том, что его визит в Розингс должен был закончиться через день, а еще большее утешение – в осознании того, что меньше чем через две недели она снова будет с Джейн и обретет возможность всей силой своей любви помочь ей восстановить присутствие духа.