Гордость Карфагена

Затем он услышал блеянье козы, ведомой жрецами. Животное было совершенно белым, с глазами гвоздичного цвета. Белые рога казались почти прозрачными. Только такое животное могло считаться чистым и приятным богу. Жрецы ничем не отличались от тех, которых он видел раньше. Это были калеки и изуродованные люди, получившие увечья при жизни или от рождения. Боги метили людей, пригодных для служения в храмах.

Его отец преклонил колени перед алтарем. Он снова схватил сына за запястье и притянул к себе. Кожа на его ладони была твердой, как камень.

— Послушай меня, — сказал Гамилькар. — Я не жрец, но ты мой сын, поэтому мне дано право рассказать тебе историю наших богов. Задолго до нынешнего времени создатель Эл по ошибке возвеличил Яма — владыку морей и рек — над другими богами. Возгордившись этим, Ям превратился в тирана и начал навязывать всем свою волю. Никто не смел оспорить его слова или сразиться с ним в бою. Все считали его очень сильным — даже Эл, даровавший ему верховную власть. Чтобы умилостивить Яма, Эшерах, жена Эла, предложила ему свое тело. Ей хотелось научить его радости и доброму обхождению. Но Ваал, услышав о таком повороте событий, пришел в ярость. Он один среди богов знал, что обманщик Ям никогда не будет обращаться с ними по справедливости. Не теряя времени, Ваал выковал молот Ягруш и винторез Эймур. Прихватив их с собой, он пришел к Яму и ударил его в грудь Ягрушем. Но молот не мог убить бога. Тогда он вонзил в лоб противника Эймур. Ям рухнул на землю и умер. Равновесие в мире нарушилось. Однако с тех пор главным богом стал честный Ваал.

Гамилькар повернул сына лицом к козе. Он придвинулся к нему и прижал мальчика к груди.

— Пойми меня, Ганнибал. Карфаген верен Ваалу, а римляне — это люди, которые следуют законам Яма. Из-за ошибки Фортуны, Рим возвеличен над нами, но так не может продолжаться долго. Мы с тобой можем стать Ягрушем и Эймуром — молотом и винторезом. Пусть в нас нет божественной природы, но мы будем совершать поступки, основываясь на справедливости, а не на помощи богов. Я не прошу тебя ненавидеть Рим без причины. Я не осуждаю этот город только потому, что в нем живет другой народ. Однако мне ненавистно зло и предательство — то, как они порабощают наш мир. Поэтому я прошу тебя поклясться жизнью — поклясться в том, что ты будешь мстить за урон, нанесенный нам Римом! Поклянись , что будешь стоять со мной рядом, когда я направлю на них правосудие Ваала! Ты готов посвятить свою жизнь сражению с ними и уничтожить их, как Ваал сокрушил бога Яма?

Мальчик ответил просто:

— Да, отец, я готов.

Жрец передал Гамилькару жертвенный нож. Отец вложил его в руку мальчика. Они вместе прижали искривленное лезвие к шее дрожавшей козы и вонзили его в плоть. Руки сына и отца действовали в одном порыве. После этого ритуала Ганнибал был связан с Ваалом клятвой на крови. Через несколько дней он уехал в Иберию и с тех пор не знал другой жизни, кроме войны.

Как далеко он ушел от того памятного дня... Сколько повидал ... Траектория судьбы иногда удивляла его — хотя и не часто, так как ум командующего сам ковал свое будущее, и путь воина казался ему единственным способом жизни. Но случались редкие мгновения тишины, когда меланхолия наваливалась на него тяжелым грузом. Он словно пробуждался от батальных кошмаров и чувствовал нечто, схожее с туманными моментами соскальзывания в явь — неописуемую радость оттого, что все это оказалось сном и что годы не прошли так свирепо и быстро, как ему казалось. Однако надежда тут же исчезала. Перед его единственным глазом вновь начинали мелькать солдаты в доспехах, уши наполнялись шумами лагеря, и Ганнибал понимал, что сны представляли собой зеркала, отражавшие созданный им мир.

Он повернулся и подошел к столу. Ему не хотелось поощрять в себе подобные моменты слабости. Они не выражали его лучших качеств. Он должен был вернуться к военным планам и гарантировать такие победы в грядущем сезоне, которым не будет равных в истории. Однако он позволил себе еще немного отдыха. Ганнибал хотел позвать Магона, чтобы тот написал за него письмо, но затем он решил управиться с этим сам. Эмоции, взгляды и мнения, которые он хотел описать, имели слишком личный характер, чтобы раскрывать их другому человеку. Командир приготовил лист и перо. Он не мог сопротивляться своим чувствам, даже если письмо не дойдет до цели и останется непрочитанным — или вообще сгорит на красных углях, как все прежние его неотправленные послания.

— Милейшая Имилце, — написал он корявым почерком. — Как бы я хотел, чтобы ты была рядом со мной и могла сама рассказать мне о себе и нашем сыне, о своем настоящем и о нашем будущем времени...

* * *

* * *