Горе луковое

 – Ну что вы, что вы... Не может быть и речи. Вы же не лавочник и не домовладелец, – успокоил он меня.

 – Увы.

 – Доброе слово иногда дороже денег. На памятник хватит, а больше мне ничего от других не нужно... – он помолчал и снова вытер носовым платком предательские слезы. – Съедемся с Леночкой и как-нибудь проживем. Фруктами и овощами я обеспечен до гробовой доски... Каждый день перед закрытием лавки Йоси говорит: «Бери, Ицхак, что твоей душе угодно и ешь, сколько влезет, только не смей другим продавать...». Мой организм, скажу я вам, уже весь состоит из витаминов и печали...

 – Печаль – плохой витамин.

 – Я знаю. Но какого еврея жизнь не подкармливает печалью? – сказал он и тут же оборвал себя. – Кажется, я вас задерживаю.

 – Нет, нет. Жена на работе, а я бездельничаю. Я ведь тоже уже на пенсии или, как тут говорят, еврей-нахлебник.

 – Ну раз у вас одна минуточка есть, я доскажу вам свою историю до конца.

 Я кивнул.

 – Совсем недавно я был готов вернуться в Биробиджан, в свой совхоз в Ленинском районе... Теперь я никуда не уеду. Меня только война когда-то разлучала с Гитой, но смерть теперь уже нас не разлучит. Внуку Борьке семнадцатый год пошел, скоро его в армию призовут. Может, говорю, на еврейский военно-морской флот; а демобилизуется, выучится, скажем, на компьютерщика, заработает приличные денежки и оплатит все расходы на дедов памятник... без всякой посторонней помощи. Он меня любит. Замечательный он парень, дай Бог такого каждому еврею.

 Я его не перебивал. Игорю-Исааку хотелось поделиться своими радостями и горестями, излить душу – облегчить от всего того, что наслоилось на нее за восемь тяжких лет жизни в стране, которая на поверку оказалась совсем не похожей на ту, куда он из морозного Биробиджана с такими радужными – медицинскими и свадебными – упованиями отправлялся.

 – Нет-нет, теперь никуда не поеду, хотя, чего греха таить, раньше не раз грозился собрать манатки и махнуть обратно. В тайгу... к дикому винограду, к черной смородине. Таких ягод в целом свете нет… Каждая ягода, как брошь из черного жемчуга. Леночка отговорила, – сказал он с грустью. – Ну я и остался тут лук чистить и между делом поносить здешние порядки. Я бы, наверно, раньше Гиты отдал концы, если бы не сильнодействующее мое лекарство – сны.

 – Сны? – пожал я плечами.

 – Да, да, сны. Благодаря им я, можно сказать, не сковырнулся и понял, за что надо ухватиться и какая пора в моей жизни самая лучшая.

 – Какая же? Вы меня просто заинтриговали, – сказал я.

 – Не ломайте зря голову, – сказал Игорь-Исаак. – Самая лучшая пора в моей жизни – это ночь. Днем я живу на Ближнем Востоке с этим надменным румыном, с этими арабскими террористами, которые взрывают автобусы и обстреливают города, с этими проворовавшимися нашими министрами, а по ночам без всякого билета и багажа переселяюсь отсюда обратно на Дальний Восток, в Биробиджан, в свой совхоз, в тайгу или на подводную лодку 17-17. И я снова молод, у меня даже намека на лысину нет, в моих лохмах можно легко спрятать цыпленка, жива Гита, Леночка с портфельчиком и шикарным розовым бантом на голове спешит в школу. Я поутру с подойником вхожу в хлев, и добродушная Манька тычется в мою грудь своей белой мордой и ласково мычит, как будто приветствует меня и спрашивает по-еврейски: «Ицхак Самойлович, что слышно на белом свете?» И я ей на идише отвечаю: «Двигаемся, Мария Ефимовна, каждый Божий день вперед и только вперед, перевыполняем пятилетку и неуклонно повышаем надои молока, которого почему-то пока нет в наших магазинах...». По вашему лицу вижу, что уже давным-давно надоел своей старческой болтовней, а вы покорно терпите.

 – Что вы, что вы!.. Наоборот.

 – Как это вам не покажется смешным, во сне я всегда – храбрец, никого и ничего не боюсь. Режу правду-матку в глаза самому высокому начальству области... всем хозяевам и министрам.

 – Во сне у всех у нас хватает смелости. Не то, что наяву. Слава Богу, что наши сны еще не научились подслушивать и расшифровывать...

 Игорь-Исаак достал из куртки завернутый в полиэтилен бутерброд с сыром и вгрызся в него железными, вставленными стоматологом Ленинского района зубами.

 – Извиняюсь, я должен немного перекусить, пока хлеб от жары окончательно не зачерствел, а голландский сыр не расплавился.

 – Ешьте на здоровье. Не стесняйтесь.

 – Еще раз прошу прощения за болтливость. В моем возрасте перед тем, как замолкнуть навсегда, хочется выговориться. Так уж вышло, что по доброте сердечной вы оказались моей жертвой. Боюсь, что после всего, что я за все эти дни вам наболтал, вы поменяете зеленщика и будете свое «Вольво» катать в какую-нибудь другую лавку.

 Лавку Йоси мы с женой не поменяли, отправляемся туда каждую среду, но с тех пор Игоря-Исаака там больше ни разу не встретили.

 Когда я спросил вечно улыбающегося Йоси, куда девался его симпатичный работник Ицхак, он только развел своими мускулистыми руками и на доступном мне облегченном иврите добавил: