Гори огнем

Командование так расщедрилось, что даже заставило его сходить на беседу к немецкому психотерапевту Карлу Остенмайеру. Впрочем, ничего полезного Иван из этой встречи для себя не нашел, сплошь пустая болтовня о каких-то архетипах и снах. Да и Остенмайер, судя по всему, не особенно рад был этому общению.

«Смешной дядька», — говорил Гуляев об этом докторе. В целом же он чувствовал себя хорошо. Только иногда вспоминал о странном майоре Цвайгерте и об ужасных снах со сгоревшей церковью и белым червем. Он теперь точно понимал: все это померещилось на фоне алкоголизма и депрессивного состояния.

В Дабендорфе Гуляев вел курсы до февраля сорок пятого, когда школу эвакуировали в деревеньку Гишюбель под Карлсбадом. Но это было уже не то. Умирал германский рейх, умирала и школа.

И вот теперь — опять воевать.

Гуляев курил, смотрел на своих бойцов и думал, что этот лес напоминает ему о Волховском фронте, ведь все леса средней полосы одинаковы — только он еще не выжжен войной, не оскалился обломанными стволами берез, не провонял запахом смерти… «Но все это еще будет, — думал он, — обязательно будет».

Ну или нет.

В любом случае все понимали: история движется к концу. Даже Фролов, которому дали такой же взвод, как и Гуляеву, дислоцировавшийся неподалеку, в последнее время перестал выступать перед солдатами с пропагандистскими речами и все больше мрачнел.

Фролов, как поэт, никогда не чурался пафоса, но теперь победное воодушевление сменилось настроением трагическим и обреченным. Почему-то казалось, что это ему даже нравится.

— Ты прямо сумрачный немецкий гений, — шутил над ним накануне Иван. — Стихи-то пишутся?

— Пишутся, — отмахнулся Фролов. — Но плохие. Не покажу.

Один черновик, впрочем, потом нехотя показал. Стих назывался «В сырых могилах», текст оказался действительно не очень.

Закончив с воспоминаниями, Гуляев затушил окурок, встал, выпрямился и сказал бойцам:

— Все, ребята, отдохните. Полчаса на перекур, потом обед, после обеда снова копать.

Грязные бойцы вылезли из окопа, уселись на бревнах, задымили.

На перекуре власовцы делились впечатлениями от выданных им «Штурмгеверов-44». Дивизии повезло — перед атакой немецкое командование решило снабдить бойцов как следует, выдали и новенькую форму, и хороший обвес, и хорошие автоматы. Таким снаряжением не могли похвастаться даже соседние немецкие части, что вызывало у них порой справедливое негодование.

— Хорошая все же штука, добротная, — говорил один из бойцов, осматривая автомат. — Умеют же оружие делать, черти.

— Европейское качество, — говорил другой. — В России такое не скоро еще сделают, наверное. Все палками воюют.

— Они с этими палками уже до Одера дошли, — хмуро ответил третий, и возразить тут было нечего.

Гуляев не любил пораженческие настроения.

— А ну, — одернул он бойца. — Вот дадут приказ штурмовать плацдарм, и проверим, у кого палки длиннее.

Приказ штурмовать плацдарм пришел уже вечером.

Генерал Буняченко, командовавший дивизией, созвал офицерское собрание в Гросс-Мукрове. В штабе висело напряжение, было накурено и пахло водкой. Генерал выглядел нервным и раздраженным.

— Сразу всех заверю, господа, — говорил он. — Я не собираюсь просто так бросать людей в мясорубку по прихоти немецкого командования. Приказ пришел от генерала Буссе[18]. Я четко заявил ему, что наша дивизия подчиняется только генералу Власову.

Полковник Архипов[19], глядя на карту, назвал идею атаки плацдарма чистым безумием. Из-за весеннего половодья, перекрывшего подступы к предмостному укреплению, атаковать можно было только силами одной-двух рот вдоль Одера, с юга со стороны Фюрстенберга, с севера — со стороны Франкфурта-на-Одере. И с севера, и с юга фронт наступления получался очень узким, и огромные потери были неизбежны.

— Расходимся и ждем подтверждения приказа от Власова, — повторил Буняченко и распустил собрание.

На выходе Гуляева подловил Фролов. Он нервничал.

— Что же это, что такое, — заговорил капитан. — Неужели и воевать не хотим?

— Отчего же не хотим? — спросил Гуляев. — Буняченко сказал, что подчиняемся только Власову.

— А по-моему, наш господин генерал зассал.

— Помереть не терпится?

Фролов усмехнулся и неожиданно ответил:

— Да! Не поверишь, да! Скорей бы в атаку да геройски погибнуть. Я совершенно серьезно. Сил больше нет это все видеть. Разве сам не видишь, как все складывается?

— Вижу, — согласился Гуляев. — Не знаю… Я бы еще пожил.

— Да это уж я знаю.

И ушел к своему взводу.

Ночь выдалась трудной. Гуляев лежал в палатке, накрывшись шинелью, слушая ночных птиц и стрекот цикад. Ему не спалось, ворочался с боку на бок, и только под утро приснился ему снова белый червь посреди обгоревшей церкви. Впервые за два года.

Червь забрался на амвон и заговорил снова чужим, неземным голосом:

— Помнишь меня?

— Помню, — сказал Гуляев.

— Скоро у тебя будет последний шанс показать, кто ты такой и чего стоишь. Не в бреду, а в реальности.

— Иди к черту.

Червь захохотал:

— Нашел куда меня посылать. Будешь гореть огнем?

— Не буду.

— Будешь.

И Гуляев проснулся от далекой артиллерийской канонады.

* * *