Гори огнем

Гуляев дошел до двухъярусной кровати, на нижней полке которой он спал, поднялся на верхнюю, уселся на ней, свесив ноги, и снял ремень с кителя.

Один конец закинул за перекладину на потолке, протянул вниз, сомкнул на пряжке.

Потянул для проверки.

Просунул голову, крепко зажмурился и сказал:

— Гори огнем.

Спрыгнул с верхней полки и упал на холодный каменный пол сгоревшей церкви.

Он снова Новорожденный, и он же Иван Гуляев, и все тот же обгоревший храм с адскими фресками, но теперь он почему-то все помнит — и кто он такой, и сколько раз он уже здесь был, и что он здесь делает; теперь он не голый, а в кителе вермахта без ремня.

Иван Новорожденный сидит на сыром полу, обхватив колени руками. Его не тошнит больше белым червем, и никто не говорит с ним страшным многоголосием.

И небо, которое видно сквозь дыру в куполе, больше не красное, нет — оно грязно-серое, как этой ранней весной в Дабендорфе, и идет дождь, и капает вода прямо на обгоревшие доски.

Все больше и больше воды, и вот она уже по щиколотку его сапога.

Новорожденный встает во весь рост.

Воды все больше — она капает и капает, журчит бесконечно, заливает его целиком: размокли волосы, отяжелел мундир, повлажнело лицо. Иван облизывает губы, и вода почему-то соленая, как кровь.

Он стоит и чего-то ждет.

Капает вода, капает, кап-кап, заливает пол церкви, и стоит Гуляев уже по колено в воде, и идет к пустому амвону, и смотрит на него — все ждет и ждет белого червя, или кого там, да хоть кого-нибудь…

Отчего все не так, как раньше? Почему такое серое небо и почему везде вода?

И тут Иван чувствует, что за его спиной кто-то стоит.

Он резко оборачивается.

Это Цвайгерт. Красное лицо его перекошено злостью, бельмо на глазу наливается кровью.

А в руке его — немецкий ремень.

— Да как ты посмел? — говорит ему Цвайгерт. — Это так не работает. Ты нарушил правила.

И, размахнувшись, со всей силы хлещет Гуляева ремнем по лицу. От удара темнеет в глазах.

Иван лежал на дощатом полу офицерского барака и тяжело дышал.

Рядом валялся расстегнутый ремень, упавший с перекладины.

* * *

Приказ генерал-майора И. А. БЛАГОВЕЩЕНСКОГО от 13 апреля 1943 года

Ввиду крайне неудовлетворительного морально-психологического состояния ведущего курсов пор. ГУЛЯЕВА И. А., некачественного ведения занятий, неоднократного нарушения дисциплины

ПРИКАЗЫВАЮ

1. Отстранить пор. ГУЛЯЕВА И. А. от ведения всех пропагандистских курсов, сохранив его в штате лагеря в Дабендорфе и оставив за ним денежное довольствие.

2. Не выпускать пор. ГУЛЯЕВА за пределы лагеря, запретить ему ежедневный отпуск.

3. Рассмотреть на офицерском собрании ходатайство ГУЛЯЕВА о направлении его добровольцем в формирующиеся боевые части.

4. По итогам собрания выслать резолюцию ген. ВЛАСОВУ.

БЛАГОВЕЩЕНСКИЙ.

Глава одиннадцатая

Бойцы копали размякшую апрельскую землю, и талая вода тут же все заливала, хлюпая под сапогами. Уже отрыли ход на десять метров и четыре открытые бойницы, занимались дополнительной пулеметной площадкой. Таскали мешки для укрепления и доски на дно окопа, чтобы можно было по-человечески ходить.

Солнце наконец прогрело землю, снег растаял, пробивалась первая зеленая трава. Первая пехотная дивизия РОА по приказу немецкого командования готовила вторую линию обороны в заболоченном лесу возле деревни Гросс-Мукров, недалеко от Одера. На левом, все еще «немецком» берегу реки советские войска организовали плацдарм, который до сих пор никак не могли взять бойцы вермахта.

Ожидалось, что приказ наступать на плацдарм поступит в ближайшие дни, но пока, пользуясь затишьем, солдаты выполняли свою главную работу — копать, копать и копать.

Взвод работал добротно и быстро, хотя спешить было некуда — боевые действия на участке притихли, только тревожила постоянно гремевшая вдали канонада. Кто-то из бойцов слышал этот грохот впервые за два года, кто-то — за три.

Гуляев сидел на бревне и курил, наблюдая за работой своего взвода. Последний раз он слышал близкую канонаду под Псковом летом сорок третьего, где он успел послужить в составе Первой гвардейской бригады РОА. Повоевать тогда не удалось — пытались поймать каких-то партизан, но ничего не вышло, зато провели парад с песнями и флагами. Время было потрачено тупо и бездарно. Все лето бригада простояла в Пскове без дела, а осенью соединение и вовсе расформировали. Одних направили во Францию, других — куда-то еще. Гуляева вернули в Дабендорф, восстановили в должности.

За это время он смог прийти в норму после помешательства, заново подружиться с Фроловым и остальными офицерами. Пребывание на фронте добавило ему очков в глазах сослуживцев: постоянно расспрашивали, требовали разнообразных историй, но самым популярным вопросом был один: «Каково же это — стрелять в своих?»

Гуляев отмахивался — он не сделал за это время ни одного выстрела и даже не видел «своих», разве что пленных.