Гори огнем

На следующий день в расположение приехал генерал Власов в сопровождении немецких офицеров. Выглядел он крайне усталым и недовольным. Быстро поздоровался с Буняченко и официально подтвердил приказ генерала Буссе.

Буняченко с неохотой принялся составлять план атаки. Все понимали — это будет чистейшая мясорубка, и, скорее всего, совершенно бессмысленная. Но приказ, подтвержденный Власовым, надо выполнять.

Гуляев присутствовал в штабе на обсуждении плана боя. Прибыли все командиры Первого полка и представители немецкого командования. Власов к тому времени уже уехал.

— Придется повоевать, — с недовольным лицом говорил Буняченко, склонившись над картой. Потом поднял голову, объявил: — Атака, господа офицеры, будет сложной. Действовать будем аккуратно, но готовьтесь к потерям. Я затребовал у немцев поддержку авиацией и артиллерией. Артподготовка начнется в четыре сорок утра. Затем в пять утра пойдем в наступление.

План сводился к двум атакам: основной с севера и отвлекающей с юга. По двум сходящимся линиям вдоль реки нужно было добраться до лодочной переправы и уничтожить плацдарм. Взвод, которым командовал Гуляев, входил в состав роты, наступающей с юга. Ему и сейчас повезло оказаться рядом с Фроловым.

Весь оставшийся день занимались подготовкой к наступлению.

Бойцы не паниковали, но у каждого на лице видно было беспокойство. Всюду ходили разговоры:

— В своих же стрелять будем…

— А может, на то и расчет, что они услышат русскую речь и не станут по нам стрелять?

— Ха! Фантазер. Да они еще хлеще по нам палить начнут.

— И все же — свои…

— А мы для них кто? Тоже свои? Брось ты это.

— Так-то оно так…

— А как по-другому? Ты не ссы, у каждого свой путь написан. Получим пулю в лоб, так получим.

— И то правда. Надоела уже эта война…

Война действительно надоела всем.

Ночью никто не спал. К трем часам власовцы выдвинулись в лес на позиции для атаки.

Гуляев приказал своим бойцам окопаться. Позиции Красной армии располагались уже в каких-то четырехстах метрах: их следовало преодолеть стремительным броском под огнем противника на узком участке.

Начинало светать, небо из черного окрасилось в светло-синий, за деревьями забелела ранняя полоска рассвета.

И в 4:40, когда все залегли с оружием, — заревело, загрохотало где-то позади, и впереди начало греметь с яркими вспышками. И снова, и снова, и снова.

Немецкая артиллерия утюжила предмостовое укрепление.

Бойцы, залегшие в окопах, напряженно молчали. Все давно отвыкли от такой канонады.

Загудело над головой — на низкой высоте пролетели старенькие немецкие самолеты с наспех нарисованными на крыльях флагами РОА вместо фрицевских крестов. Зашли на плацдарм, покружили, отбомбились, потом пошли на второй круг.

За спинами бойцов глухо рокотала артиллерия, впереди взрывалось и гремело.

Спустя двадцать минут грохот закончился.

Гуляев поправил на плече MP-40 и взглянул на часы: ровно пять утра.

И рассветное небо осветила красным сигнальная ракета.

Пора.

— За мной! В атаку! — заревел Гуляев и выскочил из окопа, выхватив пистолет.

И его слова отдались таким же эхом в соседних окопах.

* * *

Дневник Дениса Фролова за 10 апреля 1945 года

Вот скоро и мне умирать.

Что погибну — сомнений в этом никаких нет. Только вот думается, что опоздал я с этим лет этак на двадцать пять. Надо было тогда, в Крыму…

Но всему свое время. Значит, суждено погибнуть здесь, на берегах Одера, в бессмысленной атаке на плацдарм Красной армии.

Просто еще одна проигранная война.

Как же забавно повторяется история!

Помню, как сейчас, как уходили из Крыма, и многие из нас не могли сдержать слез, и многие обещали: «Я вернусь, обязательно вернусь».

И я обещал это себе.

Но не удастся вернуться уже никогда.

А смерти я не боюсь. Плена — вот чего боюсь по-настоящему, вот что будет для меня хуже смерти. Ох и отыграются они на мне! Я же для них предатель, это хуже врага. И плевать, что я не давал присягу Советам.

Лучше уж застрелиться, чем в плен.

И да, я боюсь. Мне страшно оказаться в сталинских лагерях и быть замученным красной сволочью. Я представляю, как будут меня пытать, вырывать ногти, прижигать каленым железом, резать ножом по живому…

Но одно не могу понять.

Каждый день думаю я о природе этого страха и все равно не могу понять.

Как так вышло, что я, родившийся и выросший в России, теперь до смерти боюсь собственной Родины? Как так вышло, что слово «Родина» теперь означает для меня слово «Смерть»? Правильно ли это?

Нет!

Должно ли такое быть, чтобы не стало у человека Родины?

Нет!

Разве так можно жить? Почему у тех, против кого воюем, есть Родина, а у меня нет? Где она, эта Родина? Не в Германии, не во Франции: она там, за километр отсюда, на Одерском плацдарме…

Здесь и сейчас, пожалуй, стоит признаться хотя бы самому себе: да, я сделал неверный выбор.

Но тем более не отступлю от него.

Глава двенадцатая