Горячая купель

Круглая голова снова в кабине. Короткие ноги — на педалях. Грузовик плюхнулся в воду, бойко пересек речку. Передние колеса выскочили на другой берег, а задние застряли, поднимают ил, мутят воду. Мотор то надрывно воет, то глухо ворчит, сердясь, то выводит высокие ноты.

— Пой, родная, пой! — не унывает шофер. — Если ты петь не будешь — мне около тебя петь придется.

Он переключает скорости: назад — вперед, назад — вперед. Цепляясь за неустойчивый грунт, машина медленно, по куриному шажочку продвигается вперед и дрожит, как в лихорадке. Мотор отдает последние силы. Вот-вот заглохнет. Но все-таки не заглох, выдержал. Машина выползла на твердый берег.

— Эх! — сияет шофер. — Не подвела старушка! Уж она у меня — друг испытанный. Теперь и закурить можно.

Закуривать он умеет на ходу, выпустив из рук баранку. Благодать: ни одной машины на дороге и ни одного автоинспектора!

— До войны два раза правое лишали за такие вот закурки. Один раз, правда, столб телеграфный из-за этого сшиб. А теперь вот научился. Хоть ногой править буду...

19

Успокоив Верочку, Михеич долго молчит, поглядывает по сторонам, присматривается. На лесной опушке заметил большую яму, наполненную водой. Сивый уже не бежит рысью, а устало плетется по дороге.

— Вот туточки и передохнуть можно, — определил Михеич. — Вода есть и трава добрая.

Он повернул Сивого в лес и недалеко от дороги остановился.

Верочка с трудом поднялась, осторожно выбралась из повозки. Нога болит. Ступишь на нее — бьет, словно током, и ломит выше колена. Но Верочка ходит возле повозки, осторожно ступает на больную ногу, старается ее размять.

По дороге теперь все чаще проходят на запад машины. Лес оглашается шумом моторов. Потом все смолкает. Раздаются лишь негромкие разноголосые птичьи песни. Даже слышно, как Сивый шумно рвет зубами траву, позванивает удилами.

В тени повозки Верочка разостлала плащ-палатку, а Михеич достал из передка хлеб, сало, консервы, кружку, баклажку и плоский флакон со спиртом. Все это свалил кучей на плащ-палатку, подумал и снова направился к повозке. Долго копался под сиденьем и вытащил бутылку, завернутую в бумагу. Это, наверно, и есть та бутылка с тем самым вином, что «цари да короли пьют только по праздникам». Он прихватил еще раздвижной стаканчик.

— Ой, да у нас совсем, как в ресторане! — воскликнула Верочка.

— До ресторанов не охотник. В жизни не бывал ни в одном, — почесал в затылке Михеич и лукаво улыбнулся. — Не знаю, бывают ли там баклажки на столах, но вилки, наверно, должны быть. А у нас на двоих одна вилка-ложка имеется.

Он подал Верочке складную ложку, у которой на другом конце — вилка. Себе достал из кармана нож, торжественно распечатал заветную бутылку, налил Верочке в стаканчик. Но она отказалась пить.

— Э-э, доченька, много никогда не пей. В ресторанах, чтоб их век не було, можно и совсем не пить. А теперь пригуби трошки да усни покрепче. Глядь — и здоровой проснешься.

— Никогда не пила, — сказала Верочка, зажмурилась и опрокинула разом всю рюмку.

— Я ж до победы берег эту «бонбу», — показал на бутылку, выпил и, кашлянув, провел кулаком по усам. — Недели три возил с собой.

— Гадость какая! — сморщилась Верочка, поспешно закусывая. — Так и берегли бы. Зачем распечатали?

— А на тебя, голубонька, посмотрел да и распечатал. Чуть-чуть не была тебе сегодня с утра «победа»... Отвозил я двоих раненых. Одного живого довез, а другой молоденький такой, як ты, дорогой скончался. Галю какую-то все поминал, заверял, что вернется к ней... Ты б, наверно, и доси там отдыхала, когда б лейтенант не вынес.

— Он что, меня на руках нес?

— А как же? Нес. А потом я подвернулся. Он меня покликал.

— Леша... Уехал, — вздохнула Верочка, — обиделся, наверно.

Она давно замечала за собой, что смотрит на Батова не так, как на других, при встрече с ним как-то по-особому волнуется, но считала — все душевные дела не для фронта. Вот кончится война, тогда — другое дело.

Однако сегодняшний случай совершенно перевернул ход ее мыслей. Ведь могло же случиться так, что для нее война закончилась бы утром. И никогда бы не узнал Алексей, сколько хорошего хранит ее сердце для него. Он и сейчас не знает...

— Михеич, — вдруг спросила она, — а что, если эта война — последняя?

— Как это — последняя?

— Ну, самая-самая распоследняя. Неужели у тех, кто начинает войну, совсем нет никакого сердца?

Старый солдат задумчиво пощипывает ус и не находит прямого ответа.

— Того не можно сказать, голубонька, что будет. Может, и последняя это война... Не знаю, дочка, а только не такой человек буржуй, чтобы без чужой крови прожить мог. В ту войну тоже миллионы поклал. Думалось, что и война последняя, и России конец. Трудно было поверить, что снова жизнь возродится. Выжили. Да еще как жить стали! И дома поотстроили, и могилы позарастали...