Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров

– Сегодня батарея выезжает в лагеря, – сказал Мельниченко. – Вместе с дивизионом. Из нашей батареи в лагерь отправляются три орудия, четвертое остается здесь.

– То, что в ремонте?

– То, что в ремонте. – Капитан помедлил. – Вот что, Дмитриев, мне не хотелось бы перед стрельбами оставлять здесь на два дня Чернецова: в лагере будет много работы. Я решил оставить вас. Через два дня орудие выйдет из ремонта. Получите орудие для стрельб и приведете машину в лагерь. Вот возьмите карту, просмотрите маршрут. Вопросы есть?

– Слушаюсь, получить орудие и привести его по маршруту, – ответил Алексей, не задавая ни одного вопроса, хотя все, что он услышал, было похоже на неправду.

– Вот и отлично! Жду вас в лагере через два дня. Вы свободны.

– Через два дня я буду в лагере!

Он почувствовал такой прилив сил, такую неожиданную радость оттого, что мог быть свободен целых два дня, поэтому в тот миг полностью осознал только одно: два дня он будет еще в городе, два дня, а значит, два раза он может встретиться с Валей, – и этому трудно было поверить.

…Алексей не знал, однако, что вчера Валя зашла в комнату брата, тихонько села на подоконник, долго глядела, как в синей дымке вечерней улицы один за одним зажигались шары-фонари, потом сказала не без упрека:

– Уезжаете на все лето?

Мельниченко в ту минуту брился; по привычке, оставшейся с фронта, он делал это по вечерам.

– Уезжаем, сестренка, – ответил он и тотчас спросил: – С каких это пор мы перешли на «вы» – «уезжаете»?

– Именно! – Она обеими руками охватила колено.

– Не понимаю. – Василий Николаевич отложил помазок, взял бритву, пощупал кожу на щеке. – Сплошные ребусы. А конкретнее?

– Глупо это все-таки как-то!

Василий Николаевич даже не выказал озадаченности – нередко ее суждения, ее поступки поражали его своей непоследовательностью и вместе прямотой, неизвестно было, что можно было ждать от нее через минуту. Он не забывал, что она с ранних лет росла одна, и он сам, часто бывавший в долгих разлуках со своей сестрой, не без чувства некой вины перед ней прощал ей многое, чего не прощал другим.

– Знаешь что, выкладывай-ка все начистоту, – сказал Василий Николаевич, взглядывая на нее в зеркало. – Все по порядку…

– По порядку?

– Да, докладывай. Без шарад и ребусов.

– Ты, конечно, знаешь Алексея Дмитриева?

– Трудно мне не знать Дмитриева. Но откуда ты его знаешь – это уже мне непонятно. Ах да, по госпиталю!

– Я его знаю. Не только по госпиталю, если хочешь… И мне нужно его видеть два-три дня! Заранее не спрашивай зачем – не жди доклада. А может быть, это и не секрет – просто сейчас не скажу. Очень важное дело!

Он, опять не показывая недоумения, намылил щеки, проговорил спокойно:

– Ну хорошо, не буду спрашивать. Но оставить его в училище я не могу. У него стрельбы… А это не игрушки, сестренка. Несмотря на секреты чрезвычайной важности…

Тогда Валя, возмущенная, спрыгнула с подоконника, прервала его:

– Неужели у вас в армии все подчинено одному – как у вас называется, боевой подготовке? И больше ничего не существует? Вы не знаете своих курсантов, вы видите только шинели! Только свои пушки. Ты сам сухарь! У тебя погибла жена! А ты ни одного слова о ней!

«Я понимаю. Твоя колючесть есть лишь форма самозащиты», – подумал Василий Николаевич и сказал по-прежнему сдержанно:

– Если у тебя действительно какое-то серьезное дело с Алексеем Дмитриевым, то, может быть, ты объяснишь мне, в чем оно?

– Сейчас – нет! – Она подбежала к нему, уже зная, что добилась своего, поцеловала его в намыленную щеку. – Ты все-таки понял! Спасибо тебе!..

Он долго думал позднее об этом разговоре и, догадываясь, в чем дело, решил оставить Дмитриева с орудием на два дня в училище, сознавая, как порой много значат в жизни человека два дня, два часа, даже час. Но, приняв это решение, он испытывал такое чувство, будто пошел на сделку со своей совестью, и тут же ловил себя на мысли, что по своему положению офицера привык (да, привык) смотреть на курсантов, как на людей, которые обязаны выполнять чужую волю, чтобы обрести свою собственную, – и тут не до нежностей. Что ж, армия не случайный полустанок, на котором ты сошел, потому что ошибся поездом.

Да, он никогда дома не говорил о своей жене. Сестра была права, но не понимала одного: воспоминания не облегчают. Однако ему почему-то казалось иногда, что она где-то рядом, что он встретит ее на улице, что однажды, придя домой из училища, увидит ее сидящей в своей комнате. А когда в этом году он встретился с женщиной, взгляд которой говорил ему слишком много, он непроизвольно для самого себя стал находить в ней качества, не похожие на качества Лидочки, и интерес к этой женщине у него пропал. Он не был однолюбом – просто ничего не мог забыть, хотя все между ними было кратким, быстротечным, как миг.

Он видел Лидочку урывками между боями. В дни наступления, когда невозможно найти времени съездить в медсанбат, она сама, часто под огнем, приходила к нему на НП – приходила, чтобы только увидеть его.

Ничего, все забудется. Время излечивает. Оно умеет излечивать.