Горячка

Девушка подошла и уселась рядом со мной. Я вновь не знал, как повести себя, что делать, что думать, и только пытался улыбаться. Она развернула тетрадку на коленях и начала перелистывать страницы, иногда бросая короткие взгляды на картинки. Монтань отредактировал для Малышки этот элементарный словарь основ французского языка, как сам называл его, воспользовавшись для этого школьной тетрадкой. Там имелся алфавит, выписанный цветными фломастерами, масса прекрасно нарисованных предметов с выписанными крупными буквами по-французски названиями, а также пустые места, в которых девочка могла сама потренироваться в письме.

Наконец она нашла нужную страницу и, с блестящими глазами, протянула тетрадь в мою сторону. Там была картинка, которую она так долго разыскивала: маленькие мужчина и женщина в свадебных костюмах, державшиеся за руки. Там же было написано: «МУЖ».

— Муж, — сказала Малышка. — Ты, Элияс, муж.

Она произнесла это спокойно, как очевидный факт. Сердце мое забилось скорее. Я расклеивался, поддаваясь ее обаянию относительно такой вот невинности. Под образцом она написала, большими, неровными линиями, все три буквы, «МУЖ», как бы желая узаконить все дело со своей стороны.

Моя рана заживала. Края ее были чистыми; они уже затягивались. Правда, я все еще не мог поставить ступню на землю и передвигался с трудом, подскакивая на одной ноге или подпираясь пяткой, но при этом, при любой возможности, избегая ходить.

Тем не менее, вместе со всей троицей: Малышкой, Татаве и Бебе, желтым щенком, я отправился на берег, чуть дальше вверх по реке, где они ловили жирных, серых рыб. Работа была мучительная и требовала молчания. Они ходили в воде по плечи, держа сетку, нагруженную камнями, которую тащили по илистому дну.

В тот день рыбная ловля закончилась рано; ее сменили игры, беготня и обливание водой — все как у детей, которыми, что ни говори, они и были. Бебе, понимая, что работа закончилась, тут же очутился в воде, чтобы присоединиться к ним. Сидя в теньке, я приглядывался к их забавам.

Она пришла ко мне чуть позднее, оставляя парочку в воде, и уселась рядом. Рубашка ее прилипла к телу; в волосах блестели капельки воды.

Я не знал, чтобы такого ей сказать.

И стоило ли вообще что-либо говорить? Я позволил, чтобы между нами воцарилась тишина. Малышка практически повернулась ко мне спиной, глаза она уставила куда-то на поверхность воды. Она молчала и не шевелилась. Что мне было делать?

Я протянул руку. Возможно, жест мой был несколько робким. Очень медленно я положил руку ей на плечо, чтобы повернуть девушку к себе. Она послушно разрешила прижать себя. Передо мной были ее блестящие черные глаза, удивленные, несколько испуганные, и я прижал ее к себе, склонившись, чтобы прикоснуться к ее губам.

В самый последний момент она отвернула лицо и, в приливе робости, сунула голову мне под мышку. Меня это чрезвычайно тронуло. Очень ласково я погладил ее по волосам, после чего, приподняв ее, я поцеловал ее в шею. Она тут же ответила мне горячими ласками, и я почувствовал на своей шее ее маленькие зубки. После этого я попытался осторожно приподнять ее голову, но Малышка всякий раз сжималась в клубок, прижимая коленки к телу. Только лишь после длительных ласк она очень медленно подняла лицо и глянула на меня.

Она была совершенно серьезной; глубоко вздохнула, закрыла глаза и выставила свои губы к моим. В тот самый момент, когда наши губы должны уже были коснуться, она вдруг расхохоталась и откинула голову назад. С лицом, закрытым ладонями, она заходилась длительным, ничем не сдерживаемым и несколько деланным смехом.

Пауло и Монтань вернулись со слоновой костью поздно ночью: четыре прекрасных экземпляра бивней, каждый чуть ли не двухметровой длины. Но, нет в мире совершенства! Во время возвращения двигатель пироги накрылся. Сцепление полетело, повсюду торчали разбитые шестерни. Походило на то, что поломку было не исправить, что лишало нас одной пироги для обратного пути.

Я громко выразил собственную радость по поводу слоновой кости, а также отчаяние по вопросу двигателя, очень громко пожаловался на собственную ступню, еще громче выразил сожаление в связи со всеми чудесными днями охоты, которой был лишен, и, восхищенный, побежал лечь спать, имея перед собой обещание провести очередной день с Малышкой.

Утром, первым, что я увидал, было ее лицо.

Я присматривался к нему издалека, или же, когда оно было рядом, прослеживал за каждой его деталью, и мне это было не скучно. Я думал только о ней. Я желал лишь оного — чтобы она была рядом.

Целые дни я проводил на кухне или над рекой, где она стирала. Когда у нее было время, мы отправлялись на прогулки, держась за руки. Татаве шел за нами, а Бебе путался под ногами. Еще мы долго купались и игрались в реке, и тогда она отиралась об меня своим маленьким тельцем и удирала со смехом, проскальзывая у меня между рук. Целый день мы обменивались взглядами и улыбками. Невозможно описать, как на меня это здорово действовало.