Горящие огни

Вместе с весенним ветром несется вприпрыжку Пурим, праздник Эсфири, и стучит к нам в дверь.

В один прекрасный вечер на пороге кухни появляется худой изможденный еврей, этакий уставший в пути гонец. Кудлатые волосы, черная всклокоченная борода. Никакому ветру не продраться сквозь эти заросли.

Пейсы косичками свисают из-под шапки и сливаются с бородой. Густые щетинистые брови нависают над глубоко посаженными глазками.

Запыхавшийся гость остановился у входа.

Борода его ходит ходуном. Длинный крючковатый нос как вентилятор дует на усы и бороду.

— О! Реб Лейб! — всплескивает руками кухарка. А у меня, вот беда, гоменташи еще не допеклись.

Она вытирает руки о засаленный фартук и сдергивает его, лицо ее принимает торжественное выражение.

Не какой-нибудь нищий побирушка явился к нам сегодня, а сам реб Лейб, чтец «Мегилла Эстер», Книги Эсфири.

Он приходит и читает нам ее каждый Пурим. Нам с мамой и кухаркой. Потому что магазин не закрывается и мама не может пойти слушать «Мегилла» в синагогу.

— Что же вы стоите в дверях, реб Лейб?

Хая счастлива, что ей выпало хоть пару слов сказать с таким ученым мужем и показать ему свою собственную благочестивость.

— Заходите! Хозяйка вас ждет. Благодарение Богу, нот и Пурим наступил! Да ниспошлет нам Всевышний каждый год по великому чуду! Да избавит Он нас от всех бед! — В голосе ее вдруг слышится рыдание.

Гость смущенно моргает.

Может, он опоздал? А Хая себя не помнит. В эту минуту ей кажется, что реб Лейб пришел к ней одной, прочитать ей длинный увлекательный рассказ.

— Присядьте, реб Лейб! — Она подставляет ему табуретку. — Целый день человек на ногах — легко ли?

У самой Шаи вечно отекают ноги, она только и мечтает, как бы посидеть.

Но гость не шевелится, будто она не к нему обращается. Даже и не смотрит на нее. Стоит, прикрыв глаза, и мерно жует кончик бороды. Тощие ноги полусогнуты и держат его, как костыли.

Целый год реб Лейб никому не попадается на глаза. Но накануне Пурима у него такой усталый вид, будто он с прошлого праздника до нынешнего не переставая странствовал по свету. То ли рассказывал всем о чуде праздника Эсфири, то ли искал новые чудеса, чтобы прибавить их к рассказу «Мегилла».

Он берет понюшку табака, покашливает, извлекает из кармана большой красный платок, вытирает рот и, аккуратно сложив, кладет обратно.

Заметив меня, подмигивает и говорит.

— Силы небесные. Как ты подросла, Башенька! У тебя есть трещотка? В этом году у тебя хватит сил одной заглушить имя Амана, да?

При каждом слове у него вздергиваются усы и видны желтоватые зубы, похожие на клавиши старого пианино.

Я бегу в магазин:

— Мама! Мама! Иди скорей! Реб Лейб пришел читать «Мегилла Эстер».

— Правда? Значит, уже так поздно? — Мама тут же отрывается от кипучей торговли. — Ребятки! Приглядывайте за товаром. Я скоро вернусь. Анна, смотри не упусти ни одного покупателя, — наспех наказывает она служащим и выходит из зала.

Я за ней.

— Мама, не знаешь, где трещотка? Реб Лейб спрашивает. Я должна заглушать Амана.

— Не морочь голову! Каждый раз одно и то же! Раз нет трещотки, можешь просто топать ногами.

Завидев маму, гость изгибается ей навстречу:

— Здравствуйте! Здравствуйте, Алта!

— Здравствуйте, реб Лейб! Здравствуйте, проходите. Мы, наверное, задержались. В синагоге уже читали «Мегилла»?

Вместо ответа реб Лейб усмехнулся в бороду и боком, чтобы не задеть нас, первым проскользнул в дверь.

А потом размашисто, как на улице, зашагал по дому.

— Башенька, вот твоя трещотка! — выдыхает мне на ухо Хая и сует в руку деревянную вертушку.

— Да это прошлогодняя! Она не годится! Не крутится!

— Тсс! Врагам бы моим так досталось, как ты всыпешь Аману этой штукой! Вот и реб Лейб то же самое тебе скажет.

Чтец остановился перед книжным шкафом. Распахнул обе дверцы, залез на полку длинной рукой и, не глядя, нащупывает в дальнем углу лежащий там с прошлого года свиток «Мегилла Эстер». Благолепный покой хранилища нарушен. Несколько книг падают набок, поднимая возмущенное облачко пыли.

Реб Лейб вытаскивает свиток и держит его, как сокровище, обеими руками. Белый атласный чехол с вышитыми золотом буквами отбрасывает светлый блик ему на лицо. Даже борода становится прозрачной.

В радостном возбуждении он подходит к столу. Мы для него перестали существовать.

Чтец снимает шапку. Под ней черная бархатная ермолка, добавляющая торжественности. Талес белыми крыльями спадает с плеч.

Реб Лейб ударяет по столу рукой: тихо. Ему, должно быть, представляется, что он стоит за кафедрой в переполненной синагоге.

Тихо! Он снова хлопает ладонью, хотя мы все трое стоим молча.

Он собирается с силами. Наклоняется над священным свитком, целует его, снимает чехол. Подобно Самсону, потрясающему столпы, берется за рукоятки и разворачивает. Обнажается пожелтевший пергамент, пахнуло старой кожей.

На столе вырос холмик, испещренный черными строчками-ступеньками.

Реб Лейб задирает голову, вытянув птичью шею.

— Хм! Хм! Кха! Кха! — прочищает он горло.

Висячая лампа освещает его лицо. Он смотрит на огонь и словно впитывает его, зажигается сам.