Горящие огни

Наконец реб Лейб качнулся из стороны в сторону и мелодичным голосом возглашает первые благословения.

Мы вторим ему в три голоса.

Произнеся первые слова, чтец больше не останавливается. Налегая на стол, точно на плуг, придерживая свиток, он раскачивается как заведенный.

Твердый пергамент потрескивает под его руками.

Слова сливаются в плавный гул.

Мне кажется, что буквы ползут как муравьи, строчки закручиваются волчком.

Вот царь Артаксеркс выходит из своего дворца. За ним теснятся конники. Они гарцуют на параграфах, скачут по булыжной мостовой из букв.

Чтец набирает скорость, заглатывает фразы, будто за ним гонится Артаксеркс со своим войском. Галопом по словам…

Он комкает страницы, хватается за отдельные строки и голосом ввинчивает их все выше и выше. Каждая строчка нанизывается на нить мелодии, которая то взвивается вверх, то, дрогнув, модуляциями спускается вниз. Еще несколько строф проглочено, и снова повторяется тот же напев. Рассказ утопает в мерцающем облаке.

Лишь иногда реб Лейб напрягает голос, будто толкает самого Артаксеркса.

Мы слушаем, затаив дыхание. Я стараюсь не пропустить выход царя и то место, когда Мардохея сажают на белого коня.

Мама следит за чтением по тексту на идише и, словно проверяя реб Лейба, одобрительно кивает. Кухарка Хая у самой двери вздыхает и потрясает в воздухе пальцем.

«Правильно! Так! Правильно!» — Беззвучно приговаривают ее губы.

Я смотрю чтецу в рот. Никак не могу уследить за ним. Уловить, какое место он читает. Ага! Он глядит на эту страницу, а вот уже она сворачивается, и его глаза перебегают на верх следующего абзаца.

Главное, не пропустить, когда появится Аман! Я должна заглушить это имя.

Сжимаю вспотевшей рукой трещотку — вдруг она не будет крутиться!

Я подхожу поближе к свитку. Трогаю серебряные цилиндры, две колонны по обе стороны пергаментной ленты.

Вот такие же, думаю я, наверное, возвышались при входе в царский дворец. Их блеск озарит путь Эсфири. Вот скоро она появится, златовласая, в длинном платье. И в самом деле, строки становятся реже, на странице светлеет. Это сияет ее лицо…

Вдруг реб Лейб толкает меня.

Хочет прогнать с дороги царицы! Сердито поворачиваюсь к нему.

Но его шея вытянулась чуть не до потолка, а голос загремел как гром небесный.

— Аман! Аман! Аман, сын Амадафа.

Мама с Шаей затопали ногами.

И надо же было именно в этот момент размечтаться об Эсфири. Я еле успела взмахнуть трещоткой!

И с досады бросила ее на пол.

Реб Лейб снова погружается в чтение. Теперь уж я не спускаю с него глаз.

— Аман! Аман! — Реб Лейб подает мне знак, будто указывает вздернутым подбородком вот он, вот он, Аман! — выскочил из свитка — и я должна его прибить, прикончить на месте.

Я стучу трещоткой по столу, топаю ногами и кричу. А если Аман уйдет от меня, пусть его поймают мама или Хая.

— Аман! Аман! — Теперь чтец то и дело выкрикивает ненавистное имя, не один, а тысяча Аманов расползаются из свитка.

Мы страшно вопим.

Чтец разворачивает скрипучий пергамент. Со стоном сменяются страницы. А вдруг мы не сможем уничтожить этого Амана? Вдруг он пронзит нас мечом?

Где ты, Эсфирь? Иди же скорее! Соверши свое чудо!

И правда, реб Лейб перестает кричать и раскачиваться, будто на новой странице пред ним предстала Эсфирь во всем своем блеске. Голос его зазвучал спокойнее, украсился затейливыми переливами, стал гибче, словно тихо приник к чистым одеждам Эсфири.

— Слава Богу, мама! Пришла Эсфирь!

Мама облегченно вздыхает. Хая возводит глаза к небу. Верно, хвалит Господа за милость в страшный час.

И под ликующий распев Эсфирь сходит по ступеням просторных строк. Длинный шлейф ее стелется по пробелам, похожим на столбики-свечи, зажженные на священном свитке.

Аминь! Аминь! — поем мы вместе с чтецом.

Пропев последний стих, реб Лейб онемел. Руки его замерли на свитке. Я тоже не трогаюсь с места, жду, не сорвется ли хоть слово с плотно сжатых губ, из глубины вдруг густо почерневшей бороды. Тишина такая, будто кто-то умер.

Реб Лейб целует свиток, берется за него с двух сторон и с силой закручивает рукоятки.

«Мегилла» сжимается, как согбенная старушка, и реб Лейб уносит ее в шкаф.

Мы следим за ним глазами. Теперь еще целый год нам не видать свитка. А реб Лейб, закрыв дверцу шкафа, как-то удивленно смотрит на нас.

Разве он читал только нам троим?

Разве не целому свету?

ПУРИМШПИЛЬ [18]

На Пурим весь день до самой вечерней трапезы люди собирают и шлют друг другу подарки.

Бедная старая разносчица в полном изнеможении.

— Руки-ноги отваливаются — жалуется она, с тяжелым вздохом ставя на стол очередную корзину.

— Ничего, Двоша! Зато потом целый год отдыхать будешь! — говорит кухарка. — А пока поторопись. Вон еще одна корзина осталась, а скоро вечерняя трапеза!

У Шаи поблажки не дождешься!

В столовой уже зажгли люстру. Вовсю кипит самовар.

Быстрым шагом входит мама — магазин наконец закрылся.

— Где Двоша? Ты всем разнесла подарки? И тете Зипе? И моей старшей золовке тоже? Помнишь, как в прошлом году получилось? Подумай, ты никого не забыла?

Старая Двоша разносит наши шалахмонес каждый год и знает всю мамину родню наизусть.